- Общак, - быстро ответил тот.
Явер показал глазами на "север":
- Какой грех на том, кто там?
- Были мы на прогулке, - начал Беюкага, - вон тот из нашей братвы, смуглый крепыш, сидящий позади всех, упершись подбородком в колени, с выбритой головой и широким затылком, почувствовав, что речь идет о нем, привстал, мол, это я, - замерз и попросил у него пиджак. Он не дал, хотя снизу у него был шерстяной свитер. Вернулись на хату, подозвал я его, спрашиваю, разве отказывают своему товарищу-арестанту? И что он мне отвечает? - Я не хуже него, не фраер! - Говорю, а если в дальнюю зашлют его, и тогда откажешь? Опять говорит: "Что я фраер?" - "А кто же ты еще? спрашиваю. - Фраер и есть!" - "Сам ты фраер", - он мне в ответ. Толкнул его на пол, но прессовать не дал, отложил "науку" до вечера. Дальше - накрыли стол, пьем чай, а он вдруг в "север" зашел. Когда вышел, спрашиваю: "Тебе ничего не объясняли?" Говорит: "Да, объясняли". - "Так чего же на "север" подался?" - "Задумался", - говорит. Ладно, замяли и это. Днем доложили, что постель испортил. А на нижних местах лежат по очереди четыре-пять человек. Вместо того, чтобы устыдиться, он еще и оборотку дал мне.
Явер позвал мужчину, сидевшего в темноте, обхватив колени:
- Выходи!
Мужчина вышел на середину камеры.
- Как зовут?
- Тапдыг.
- Может, слаб ты?
Тапдыг покачал головой.
Яверу показалось, что тот не понял его, и он пояснил:
- Больной?
Тапдыг опять отрицательно покачал головой.
- Почему же ты это сделал?
- Я ничего не делал, - отрицание это прозвучало так, как громогласно звучит даже тихим голосом произнесенный справедливый протест.
Беюкага засмеялся:
- Может, кто-то другой помочился ему в постель, а этот фраер видел, лег и продолжал лежать на запачканном матрасе?
Тапдыг бросил ненавистный взгляд на этого насмешника, словно плюнул, а Яверу сказал:
- Гарабала в первый же день попросил у меня пиджак. Я ответил ему: если на суд идешь - дам, на допрос к следователю - дам, на свидание - дам. Одевай, иди, вернешься - отдашь. Он говорит - нет, мне он нравится, а тебе не положен. Я сказал ему - сынок, он куплен на заработанные мною деньги, так отчего же мне, хозяину, он не положен, а тебе положен? - Ну, посмотрим, - ответил он мне. - Я не болен, не слаб, и воду на постель вылил этот самый Гарабала. У меня голова занята тем что со мной произошло, вот я и не почувствовал подвоха. Это все из-за пиджака. Меня выставили непутевым и пиджак забрали.
- Кто? - зло спросил Явер.
Тапдыг вытянул руку в сторону Беюкаги, казалось, он всю свою ярость в этот жест, обратил в копье, которое пронзит сейчас "шефа" насквозь
- Этот!
Беюкага опустил голову и лишь раз взглянул на Явера. С нижних мест все повставали и стояли посреди камеры, кто-то сидел на железной скамье, что тянулась вдоль стены во всю длину камеры, а кто-то, стоя, ждал, чем кончится эта сходка. Молчание в эти минуты ужасающей тяжестью укора в глазах Явера обрушилось на Беюкагу и Гарабалу.
Один из вышедших на середину вдруг сказал:
- Я видел, как Гарабала вылил воду в постель. Он с меня и хороший пиджак снял и импортные туфли, а вместо них дал вот это. - Он поднял ногу и показал рваные шлепки. - Действуют они под предлогом того, что все отправляют тем, кто в "дальних".
Удар Явера ногой пришелся Беюкаге в грудь. Тот слетел вниз, как пустая корзина, следом сам соскользнул Гарабала.
Послышался приказ Явера:
- Оба - в "гараж"! Тапдыг, а ты поднимайся сюда! Эй, и ты тоже!..
Тот, второй, которого позвал Явер, все никак не мог остановиться, все продолжал свои разоблачения, чувствуя, что больше не будет у него случая высказать все об этих "чистых ребятях", которые от имени воровских грабили, обманывали, наживались.
- Скольких они здесь раздели, - говорил он, - якобы отправили в дальнюю, там продали, заказывали отраву, угрозами отнимали деньги, тратили на себя, кайфовали. Таким разве бывает общак?
Одиннадцать человек наверху из "тринадцатых", как листья, посыпались вниз. Без указаний Явера пошли на свое место, в сторону "севера", где в "гараже" уже сидели "шеф" и Гарабала. Кроме этих "чистых ребят", лица у всех остальных разгладились, прошло оцепенение, головы уже не втягивались в плечи, не прятались уже ни смелость, ни решительность, сквозившие в глазах, в движениях. Они будто не в следственном изоляторе находились, а на свободе, и как работники какого-то учреждения или завода собрались с целью провести какое-то важное мероприятие.
Заговорил и чайханщик.
- У меня нет никаких таких грехов. Не знаю, что там показалось Беюкаге, но он как-то сказал: "Эй! Мехрали! Будешь чай заваривать!" Чай заваривать не стыдно, и, по-моему, это всегда должен делать кто-то один. Но он называет меня "мехрали", тех, кто подает, "монголами", унижает, держит за "шестерок". Разве это правильно? Монголы и чайханщики не люди? А те, кого у воровских берут в шустряки, должны быть без греха, что ли? Или я оказался фуфлом? Может, вовремя долг какой не вернул? Или барыжничал?
Явер поднял руку, - "Всем понятно, что пока хватит разговоров, сечас не время для сходки, вот наступит вечер, ночь, - устроим чистилище, и этим беспредельщикам у вас на глазах я покажу, что значит быть в воровском мире."
Атмосфера в камере постепенно менялась, раньше здесь, помимо обычной тесноты, временных лишений, господствовал страх, все старались не показываться на глаза "тринадцатым": их взгляды сковывали, как смирительные рубашки. Попробовал бы, если ты такой смелый, стоять прямо, ходить свободно, громко смеяться. Или подойти к окошку, если смел, без их разрешения подозвать надзирателя, переговорить с ним, передать письмо домой или на словах передать что-то важное семье, родным, не "подогревать", когда приносят тебе передачи. Обязательно придерутся к слову или жесту, посыплются вниз "тринадцатые" и примутся тебя избивать, отделают так, что живого места не оставят, синяки месяц будут чернеть. И если бы это был конец! Это полбеды. Еще и имя прилепят мерзкое, тебя уже не будет, только имя, которое пойдет за тобой в любую колонию, а порой, и раньше тебя там будет. И ждут тебя напасти почище здешних, просто невыносимые!
Но теперь совсем другое дело: "кормушка" открывается чаще, "братва" из соседних камер присылает Вору - Яверу "подогрев". И эти кульки не отправляются тот час наверх, как раньше, только для "тринадцатых", а разбираются внизу на столе, делятся на всех поровну и раздаются. Сигареты с фильтром и без него теперь не собираются в "резиденции шефа" и не бросаются вниз как объедки голодным собакам, а каждый пользуется ими, как своими.
Казалось, всем корпусам изолятора объявили, что здесь Вор, и со всех сторон стали приходить Яверу записки, многие из которых начинались приветом от "чистых ребят", кое-кто просил совета в неразрешимых ими самими делах, а заканчивались все они, как правило, предложением оказать любую услугу.
Так прошел первый день и половина ночи с тех пор, как Явера привезли сюда. Позже он наказал "тринадцатых", которые "бакланили", никому не дав поднять на них руки. Бил сам, лично, да так, что никто не остался в обиде.
Ближе к утру разговорился с Тапдыгом, которому дал место рядом с собой. Он даже не спросил, за что того посадили, будто его это вовсе не интересовало. Тапдыг сам выложил ему все, что наболело, будучи уверен, что скрывать что-либо от Вора глупо, потому что он лучше любого специалиста знает все способы облегчить или отяготить любое дело. К тому же, открытая ему тайна остается тайной для всех остальных. Расскажет, думал он, все, что случилось, может, Явер и даст ему дельный совет, до которого Тапдыг своим умом не дойдет.
Начал Тапдыг со слов: "Я не виноват!" Жаловался, что его искренний ответ "нет" их не удовлетворяет. Никак не оставляют его в покое. "Два месяца держат меня здесь, три раза вызывали к следователю. Что говорил на первом допросе, то же самое отвечал на втором и третьем. А следователь не верит: как скажу "нет", он хлопнет себя ладонью по щеке и говорит: "Клянусь своим здоровьем, - ты знаешь, потому что эти твои "нет" идут не от сердца, а из горла, а значит, от ума, если же разум даст волю тому, что в сердцах накопилось, то в мире не найдется больше хранилища, чем в архиве "Лжи". Будущие поколения могли бы ходить туда на экскурсию, чтобы видеть, чего только не натворила ложь..."
