И с тех пор с Зямищевым что-то случилось, он перестал верить в справедливость, в правосудие, в то, что наказанием кого-то можно исправить, а оправданием осчастливить, он уверовал в Бога и пришел к мысли, что любое решение, принятое людьми, заведомо ошибочно, поэтому исполнял свои обязанности формально и ждал скорой пенсии – как и Крамаренко.

Прохор Игнатьевич собрал так много людей потому, что был растерян и надеялся на подсказки, которые могут возникнуть в ходе общего разговора. Вчера ночью, когда он уже собирался уходить, зазвонил черный телефон, причем в тот самый момент, когда Прохор Игнатьевич взялся за ручку двери, – словно подсматривал за ним и не дал ускользнуть от ответственности. Крамаренко глядел на телефон и думал: мой рабочий день давно и законно кончился, если ты свой человек, позвонишь на мобильный телефон, если чужой, подождешь до завтра. Не подойду. Хоть ты обзвонись. И вышел. И закрыл дверь. Но телефон продолжал звонить – размеренно и спокойно, словно был уверен, что трубку рано или поздно возьмут. А вот не возьму! – мысленно сказал через дверь Крамаренко. И пошел прочь. Он удалялся, удивляясь тому, насколько громок звук звонка. Весь коридор уже почти пройден, а все еще слышно. Ничего, сейчас он спустится на первый этаж – и звони себе в безлюдной пустоте. Но вместо этого Прохор Игнатьевич бросился назад. Вбежал в кабинет, бросился к трубке, боясь, что она замолкнет как раз тогда, когда он ее схватит (парадокс, всем нам известный), но нет, не замолкла.

Спокойный голос даже не спросил, почему так долго не отвечали, представился.

От пробежки и волнения у Прохора Игнатьевича колотило в висках и шумело в ушах, он, как и в тот день, когда узнал о предстоящем визите Самого, не расслышал, понял лишь одно – звонят из Москвы.

– Хотим узнать, что происходит у вас в связи с последними событиями. Нет ли демонстраций в связи с убийством украинской военщиной вашего земляка? Не вышли ли люди с его портретами, с плакатами «Нет фашизму!» или еще какими-то в этом духе? Не создаются ли отряды самообороны в связи со строительством украинским Грежином укреплений, позволяющих скрытно сосредоточить силы, нанести неожиданный удар или, как минимум, осуществлять диверсионные вылазки? Какова роль так называемых третьяков, то есть третьей силы, в этом конфликте, выяснилось ли, на чьей они стороне? Выражена ли активная поддержка желанию украинских по форме, но русских по содержанию грежинцев войти в состав России, а именно – вернуться в родной Грежин?

Голос в перечислительном порядке задавал и задавал вопросы, Прохор Игнатьевич слушал и болезненно соображал, как будет отвечать. Но, исчерпав свой перечень, голос не стал дожидаться ответа, а подвел черту:

– В общем, Прохор Игнатьевич, ждем сообщений о народных инициативах, если нужна консультация или помощь, обращайтесь.

– Да, конечно, – пробормотал Крамаренко, не понимая, к кому, собственно, обращаться.

Дома он излил свою печаль жене, и та дала дельный совет:

– Проша, тебе же это не по секрету все сказали? Вот и ты собери людей – и поделись. Пусть не у одного тебя голова болит.

Прохор Игнатьевич поблагодарил ее, поцеловав в мочку левого уха; так повелось с того вечера, тридцать пять лет назад, когда он провожал ее после танцев, вчерашнюю школьницу, робел, а у калитки она сама повернула его к себе и поцеловала; он тут же обхватил ее и прижал к себе, не зная, что дальше делать, а она тихо засмеялась и тихо сказала: «Вот сюда поцелуй. У меня тут местечко заводное». И он поцеловал, и она вся задышала, подалась к нему и даже тихо застонала, отчего у Прохора подкосились колени. Впрочем, и у нее тоже. С тех пор Прохор Игнатьевич не раз целовал ее в заводное местечко, но за все тридцать пять лет так и не смог привыкнуть, всегда стеснялся.

И Крамаренко поделился с решающими людьми поселка, пересказал им разговор так, как он его запомнил.

Ждал высказываний, но услышал только чей-то голос-вздох:

– Господи, да оставили бы уже нас в покое!

Похоже, и другие думали так же: смотрели в стол, в сторону, в окна. Молчали.

И были рады, когда кто-то заговорил, хотя этим кем-то был странный человек в военной одежде устаревшего образца.

– Евгений не первый раз наблюдал, как люди, которым доверяют самим решать свою судьбу, не хотят этого, отказываются от этого, – говорил Евгений. – Это приводит к удивительным парадоксам: феноменальная поддержка власти населением, девяносто процентов которого одобряет все ее действия[40], на самом деле означает радость народа, что наконец-то за него кто-то все решает, радость освобождения посредством рабства, ибо рабство избавляет от мук выбора. Душа человека становится свободна от обязательств перед материальным миром, так в религии понятие раб Божий не считается уничижительным, – наоборот, четкие обязанности перед Богом освобождают от многих докучных повседневных обязанностей. Отдав свою судьбу в руки государства, человек становится чист и духовен, отрешается от своей индивидуальности, но не от всей, а от той ее части, которая угнетена эгоистическими потребностями.

Все слушали, не зная, как реагировать.

Смотрели на Крамаренко. Тот был внимателен и задумчив. Вот и к нам прислали зеленого человечка, мыслил он. Может, и к лучшему. Понять бы только, к чему он клонит.

– Я вас понимаю, – сказал Прохор Игнатьевич. – Но хорошо бы все-таки уточнить.

– Уничтожить самовольную траншею, которая идет по главной улице, – потребовал Евгений, который до начала совещания слышал чье-то возмущение этой траншеей, поэтому в какой-то степени высказывал не свое, а народное мнение. – Закончить формирование народной дружины. Сочинить гимн Грежина. Объединенного Грежина. Проследить, чтобы там были слова «единый, могучий».

– Не по́няла! – подала голос Ангелина Порток. – Мы в самом деле, что ли, с хохлами объединяемся?

– По их желанию, – ответил Крамаренко.

– Да откуда оно взялось, если ихняя Голова второй день траншеи роет на границе, если людей не пускают ни туда, ни сюда. У меня у родной племянницы вчера сарай сгорел, не в курсе? Так я рассказываю: звонит и – тетя Геля, у меня сарай занялся, то ли пацаны подожгли, то ли еще что, на дом может перекинуться, позвонила в нашу пожарку, а у них машина сломанная, пришли машину, пожалуйста. Я послала – и чего? А ничего! Не пустили к месту бедствия! Слава богу, ведрами сарай потушили, спасли дом. Это вы называете желанием объединиться?

– Может, траншею вырыли по приказу свыше, – предположил кто-то. – Голова рада бы отнекаться, а не дают! А военных сколько там ошивалось намедни? Целая армия!

– Начнут бомбить у нас под окнами, как в Донбассе, – грустно обронила Елена Сырцова, руководитель отдела соцзащиты, на ней было много хлопот по размещению беженцев, она предвидела хлопоты еще большие.

– Вот не понимаю! – хлопнул себя по коленке райвоенком Бжезинский, который всю жизнь терпел насмешки из-за своей фамилии и еще курсантом в советское время отмежевывался от злобного американского политика, говоря, что у него предки поляки, а там Бжезинских полным-полно, потому что фамилия происходит от слова «береза» (brzoza по-польски, произносится – «бжоза»), поэтому он на самом деле как бы Берёзин. «Или Березовский!» – хохотали насмешники.

– Не понимаю! – обвел он всех негодующим взором. – Американцы бомбили точечно Белград, почему Россия точечно не разбомбит Киев? И нет проблемы!

– Ну-ну, – не увлекайся, – охладил Прохор Игнатьевич. – Воевать пока никто не собирается.

– А придется! – опроверг его Бжезинский.

– И все вдруг поняли, что он прав и что это уже не зависит от субъективных желаний, – огласил Евгений, как приговор.

И действительно, всем показалось, что они именно это и поняли.

– К нам приезжает сами знаете кто, а вы про войну, – укорил Крамаренко.

– Вот и будет ему подарок! – воскликнул Бжезинский. – Объединенный Грежин!

Не все разделяли его оптимизм, и неизвестно, как развернулась бы дискуссия, но тут в дверь вошли без стука Аугов и Светлана.