Аркадий в ту ночь неожиданно думал об Анфисе. Явившийся очень поздно Евгений рассказал о событиях, случившихся в гостинице, Аркадий слушал один, Нина и сын давно спали. Накормил Евгения разогретым супом, уложил спать, улегся сам – не с женой, а на диване в зале, чтобы Нина своим присутствием не стесняла его мыслей о Светлане. Он именно о ней наметил подробно подумать: как отнестись к тому, что у нее с Геннадием, попробовать ли ее, разлученную с женихом, как-то утешить, попытаться ли опять заговорить о любви? Но вместо Светланы в мыслях явилась Анфиса, да еще явилась как-то укоризненно. В самом деле, подумал Аркадий, нехорошо получилось: Торопкий наверняка устроил ей скандал и учинил допрос, а я даже не позвонил, не спросил, как она.

Он вспомнил, как был в нее влюблен в школе, но почему-то сразу решил, что ничего не выйдет. Потом оба оказались в браке, а потом он зашел как-то в поликлинику с больным ухом, увидел ее в коридоре, и оба вдруг страшно обрадовались. Анфиса открыла какой-то процедурный кабинет, сказав, что тут никто не побеспокоит, принесла из своего кабинета, завернув в полотенце, бутылку коньяка, стали выпивать и говорить, то и дело повторяя: надо же, как мы, оказывается, соскучились! И это очень естественно перешло в любовные занятия, будто они заранее договорились все так и сделать.

– Сколько времени я даром потерял! – огорчался Аркадий.

– И я, – соглашалась Анфиса.

Но к ночи он ушел в семью, а она к Торопкому.

Договорились созвониться – и не созвонились.

И с каждым днем позвонить было почему-то все труднее и труднее.

Она не хочет, для нее это эпизод, думал Аркадий. И она, наверное, тоже так считает про него – что он засчитал это эпизодом. Можно разубедить, но, если не эпизод, тогда что? Ведь у него семья, во-первых, и Светлана как раз в то время появилась, во-вторых. И все само собой сошло на нет, встретились через полгода на улице, говорили спокойно, будто условились забыть о том любовном вечере. Аркадия это устраивало, Анфису, наверное, тоже.

И вот он думает об этом, и вдруг понимает, что, если он что-то и несет в себе с юности, без перерыва, хотя иногда затихающее и почти незаметное, это – любовь к Анфисе. Чтобы избыть эту любовь, он женился на Нине, которую тоже, правда, любит, но иначе. И в Светлану влюбился по той же причине. За мечтой о Светлане он спрятался от реальной любви к Анфисе, вот что! – догадался Аркадий.

Надо ей позвонить. Ходит ли она сейчас на работу в российский Грежин? Что у нее с Торопким, был ли скандал? Главное: попытаться понять ее отношение к себе. Может, и она сейчас лежит там рядом с Торопким и думает с обидой об Аркадии?

Анфиса ни о чем не думала, она спала. И в этом нет никакого символа, образа, таинственного смысла. Она спала потому, что хотела спать.

А вот Торопкий ворочался. Мысли о судьбе Грежинской республики, как он уже назвал для себя будущее автономное образование, его волновали и возбуждали. Нет, а почему бы и не существовать такому государству? Есть же Монако и Лихтенштейн, где проживают несколько тысяч человек. Хорошо бы, мечталось Торопкому, к этой автономии присоединился еще и российский Грежин, отделившись от злосчастной своей Федерации! Была бы единая газета, Торопкий станет ее редактором, как один из самых молодых и талантливых, прямо скажем, журналистов. А потом и телевидение можно организовать, и Анфиса станет ведущей – у нее врожденный артистизм, прекрасная дикция, не говоря о красоте. В нее, конечно, будут многие влюбляться, но на расстоянии, это лучше, чем Аркадий, с которым, кстати, так ничего и не ясно. Вспомнив об Аркадии, Торопкий вспомнил и о том, как его сумасшедший брат Евгений уличил Нину в интересе к нему, и как он смутился, как тоже почувствовал неожиданный интерес. С чего бы? Нет, Нина хороша, мила, она, если объективно, как-то, что ли, теплее Анфисы, которая, несмотря на свою страстность, остается чужой. Если честно, то именно так – она до сих пор, хоть давно уже жена, все-таки какая-то чужая. По глазам видно: думает о чем-то своем, находится где-то далеко. Аркадий дотронулся до жены: вдруг не спит, а только дремлет? Нет, спала крепко. А вот Нина, наверное, как чуткая супруга, отзывается на первое прикосновение.

О чем я думаю? – удивился Аркадий.

Но продолжал об этом думать и не мог этого остановить.

Марина Макаровна думала о том, что наверняка уже завтра понаедет разное руководство, и гражданское, и военное, в том числе многие ее непосредственные начальники, привыкшие, что она исполнительна и послушна, и как же они удивятся, когда увидят перед собой совсем другую женщину – никого не боящуюся, самовластную, гордую. Они по привычке будут стращать административными мерами и взысканиями, не зная, что наплевать ей на административные меры. Одно жаль, нет рядом Максима, вот бы посмеялся.

В отличие от нее, Прохор Игнатьевич Крамаренко, ее российский коллега и совладелец, если можно так сказать, Грежина, ничего хорошего для себя не ждал. Он был не дома, он сидел в своем кабинете и размышлял. Эта заваруха с границей и автономией украинской части так просто не обойдется. Наверняка появятся еще беженцы, а они уже и сейчас проблема, учитывая, что своими силами мало кто пристраивается, прямиком идут к Прохору Игнатьевичу как представителю российской власти, и чуть ли не кулаками стучат, требуя жилья, работы и всего прочего, включая гуманитарную помощь: ходят упорные слухи, что в Грежин завезли два конвоя с продуктами, медикаментами и одеждой, которые якобы куда-то пропали. А было на самом деле всего несколько грузовиков – транзитом в Луганск, Крамаренко даже не знал, что везут. Подъехал к ним по долгу службы, спросил у водителя головной машины, предварительно представившись:

– Куда направляемся?

Обидно было, что водитель даже не нахамил, не огрызнулся – он даже не посмотрел на Прохора Игнатьевича, потому что в это время прислушивался к работе мотора, стоя возле открытого капота.

Сказал мотору:

– Ага! – будто понял причину неисправности, и полез туда ковыряться.

Крамаренко еще постоял немного и уехал.

Прохор Игнатьевич давно жил на свете, давно занимал руководящие посты, хоть и не стремился на самый верх, и всегда Грежин был довольно самостоятельным поселком, учитывая покровительство молокозавода и кирпичного комбината, которые были предприятиями республиканского подчинения, то есть в каком-то смысле сами себе хозяева, и начальство ездило прямо туда, в поселок не заглядывая. И никогда он не ощущал такой, как в последнее время, назойливости государства, которое постоянно напоминало о себе: вы – наша часть, наше дело – ваше дело, поддержите меня, одобряйте меня, возвеличивайте меня, учитывая исторический момент, когда посторонние меня по недоразумению разлюбили, если любили вообще. Крамаренко не мог это точно сформулировать, он только чувствовал, что государство все настойчивее заглядывает в каждый дом, в каждый угол – из телевизора, из интернета, да еще то и дело наезжают какие-то представители, агитаторы, уполномоченные, и каждый всматривается тебе в глаза, словно проверяя, достаточный ли ты патриот, готов ли к трудностям и готовишь ли к ним население.

Нет, на пенсию, думал Крамаренко. Или в отставку по состоянию здоровья. Не дожидаясь, когда прибудет тот самый Сам, который должен прибыть.

Пусть другой встречает его хлебом-солью, решил Крамаренко, зная, что назавтра от его решения не останется и следа.

Он собирался уйти, но тут раздался звонок черного телефона.

Об этом звонке мы расскажем чуть позже.

Капитан Веня Вяхирев пытался предугадать, какие последствия будут у его вылазки. Разжалование? Изгнание из рядов МВД? А может, и вообще суд? Как не поворачивай, хорошего конца не предвидится. Впору податься к ополченцам. Там все просто: вот наша земля, а там враг. Без разночтений. Но, если всерьез зашла речь об автономии, то ополчение может быть создано и здесь. И это совсем новый поворот, и не придется платить по прежним долгам: война закрывает старые счета.