– Соболезную, – сказал Колодяжный, глядя на Мовчана. Он знал, да его и учили этому: вежливым быть всегда выгоднее для дела. До тех пор, конечно, пока не придет черед перейти к мерам воздействия не на ум человека, а на его более естественные составляющие: страх перед болью и желание жить.

Мовчан кивнул. Колодяжный, ничего больше не сказав, пошел к приемному покою, где, как он узнал от Таранчука, находился капитан Вяхирев.

То есть его осведомленность объяснялась просто. Вяхирев и сам уже сообразил, как все произошло и, не договорив свое: «Откуда вы…» – глянул на дверь и сказал: «А… Ясно».

– Ясно то, что налицо попытка похищения улик, – обвинил Колодяжный.

– Какие улики… Сын у человека погиб…

– Думаете, я не понимаю? Хотите меня зверем каким-то выставить? Идет война, капитан. И дело не в том, кто чей сын, хотя тоже важно, а в том, что за этим стоит! Понимаете?

Веня не понял, но кивнул. Он чувствовал привычную тоску, как в тех случаях, когда областное начальство вызывало и давало руководителям подразделений указания, которые заведомо невозможно было выполнить, но невозможно было с ними и не согласиться.

– Тогда мы поедем обратно? – спросил он.

– Как дети, честное слово! – поразился Колодяжный. – Ты привез граждан другой страны, с которой мы воюем, один из них вообще майор, второй ополченец, судя по виду! Откуда я знаю, с какой целью они сюда проникли?

– Сына он хочет забрать, больше ничего.

– Это он тебе сказал! Короче, мы всю вашу группу задерживаем. Пистолет! – Колодяжный повелительно вытянул руку.

– Нет, но как… Я при исполнении…

– Уже нет!

Подполковник Лещук положил руку на кобуру своего пистолета и заслужил одобрительный взгляд Колодяжного. Польщенный, он отстегнул кнопку, готовый выхватить оружие.

Вяхирев медленно вытащил пистолет, отдал Колодяжному, тот передал его Лещуку.

– Пойдем, – сказал Олександр Остапович сразу смягчившимся голосом.

Они вышли из приемного покоя.

А в ворота уже въезжал военный грузовик, из которого выпрыгнула дюжина солдат с шевронами СБУ – синие четырехконечные кресты на малиновом фоне.

Когда успел? – с уважением подумал Лещук о Колодяжном.

Олександр Остапович подошел к людям возле «уазика» и четко, официально сделал заявление: все задержаны до выяснения обстоятельств. Он готов был дать знак прибывшим бойцам, но тут Мовчан хрипло выговорил:

– Слушайте, не знаю, как вас…

– Олександр Остапович.

– Слушай, раз такое дело, дай хоть посмотреть на него. Я ж никуда не денусь.

Колодяжный подумал, осмотрелся. Двор глухой, ворота под контролем. Почему не разрешить? Иначе майор будет психовать, затеет скандал, придется применить силу, а этого Колодяжный не любил, ему нравилось побеждать умом, а не руками или оружием.

– Хорошо, в нашем присутствии.

– Да все равно.

Колодяжный направился за угол здания, к моргу. За ним пошли Мовчан, Евгений и пара солдат. Лещук решил остаться во дворе – на всякий случай.

Работница морга, усталая женщина лет сорока, не сразу поняла:

– А чего смотреть? Там почти что нет ничего.

– Покажите! – приказал Колодяжный, не вдаваясь в объяснения.

Женщина подвела их к одной из больших металлических дверей, открыла. Там были лотки, сделанные из деревянных реек, похожие на хлебные, только намного больше. Три лотка друг над другом. Женщина потянула средний. Мовчан подошел. Там лежало что-то, завернутое в черный полиэтилен, похожее очертаниями на матрешку, размером намного меньше Степана.

– Хочу посмотреть, – сказал Мовчан.

– Не надо, – сказала женщина. – Только расстраиваться. Один уголь, ни лица, ничего. Извините.

– Тогда зачем? – спросил Мовчан Колодяжного.

– Что?

– Какая может быть экспертиза? Что там найти можно?

– Осколки.

– И что? Одним оружием все воюют, какая разница?

– У вашей стороны есть то, чего нет у нас. А у нас появилось кое-что, чего нет у вас.

– Да ерунда, всё гуляет во все стороны, я сам месяц назад у одного пьяного дурака гранатомет израильского производства изъял, говорит – в кустах нашел. Ничего вам это не даст. Если не хотите, чтобы я увез, запаяйте в цинк, что ли, как это делается, не знаю, отошлите матери, я адрес скажу. А меня можете задержать.

– При всем желании – не имею права.

– Конечно, – сказал Евгений, – этот тайный распорядительный человек сам понимал, что экспертиза бессмысленна. Понимал он также, что задерживать никого не нужно, шпионажем здесь и не пахнет. Но во имя государственной идеи экспертиза найдет то, чего нет. И шпионаж докажут. И эта неправда пойдет на пользу правому делу, на пользу государству. Он сам жертвовал семьей и детьми ради государственной пользы, ему даже иногда было обидно, что другие не жертвуют ничем, а живут припеваючи. Но тут он вдруг подумал, что на самом деле неправда правому делу служить не может, а главное – пусть будет похвала начальства и повышение в звании, но кончится все таким же моргом, где будет он лежать такой же мертвый, и будет ему все равно, а вот живым, стоящим над ним, не будет все равно. Он вдруг представил, что среди плачущих жены и детей, среди скорбящих сослуживцев появится отец этого сожженного сына и плюнет на его труп, на его гроб, на его могилу и проклянет его. Он сам удивился своим мыслям, но спокойно ждал, когда они кончатся.

Колодяжный действительно был спокоен, по его лицу невозможно было догадаться, о чем он думает. Он хотел приказать женщине задвинуть лоток обратно, но вместо этого неожиданно произнес, глядя на Евгения:

– Дальше!

– Евгений мог продолжать сколько угодно, – сказал Евгений, – но тайный человек и сам уже, без помощи Евгения, развивал свои мысли. Он будто увидел себя со стороны. Он увидел интеллигентного человека с умными глазами, довольно доброго и честного или, вернее сказать, доброватого и честноватого, потому что все стало переменчиво и относительно, честный и добрый – это когда всегда, а когда периодически, получается именно честноватый и доброватый, как бывают и вороватые, и, к примеру, негодяистые, то есть негодяи не до конца. Но все же доброватым и честноватым быть лучше. И вот он увидел этого человека, который стоит в морге и не отдает отцу сына под вымышленным предлогом, и ему вдруг стало до нестерпимости стыдно, он понял бессмысленность и бесчеловечность своих действий. Он понял также, что, если отдать тело, то окружающая смерть пойдет на убыль, а вот если не отдать, оставить его, оно обязательно приманит другие смерти. Он посмотрел на Трофима Сергеевича Мовчана и увидел в его глазах отчаянную решимость. Еще немного, и тот бросится, чтобы отнять оружие. Может, и отнимет. Его застрелят. А может, он успеет застрелить кого-то. Может, все перестреляют всех, включая ни в чем не повинную женщину. Подсознательным зрением он явственно увидел, как лежит она на белом кафельном полу в луже крови.

– Господи! – ахнула женщина, крестясь и отступая. – Вы чего тут городите? А ну, хватит! В самом деле, что ли, сына ему не отдаете? – спросила она Колодяжного. – Охренели совсем со своей войной что те, что эти! Экспертиза им нужна! Я тебе сейчас покажу экспертизу!

И она, подскочив, стала разворачивать черную пленку.

– Коблы неуемные! А умными считаются, вашу не хотеть! Офицер все! С погонами! С пистолетами! Нате, смотрите! Экспертиза!

Мовчан шагнул, глянул и тут же отвернулся.

Колодяжный тоже посмотрел и тоже отвернулся.

Солдаты издали вытянули шеи, ближе подойти не решаясь.

– Евгений смотрел на то, что было человеком, – сказал Евгений. – На самом деле это уже не человек, а оставшийся от него углерод плюс не выгоревшие до конца калий, натрий, железо, магний, медь и другие элементы. Горсть золы с органическими остатками из любой горящей помойки могла бы заменить прах покойного Степана, но люди умеют мыслить абстрактно, они видят не углерод, а то, что входило в состав живого человека, продолжая считать это его частью…

– Замолчишь ты или нет? – прикрикнула женщина. – Забирайте, нечего тут покойников смешить! Имейте уважение хоть какое-то!