Коммуна имела в избытке сенокосные угодья, часть которых использовалась совхозом. Сено иногда коммунары доставляли совхозу на своих лошадях. Совхоз поставлял в коммуну яблоки, вишню, огурцы, помидоры. Пока взрослые работали в полях и на фермах, подростки пасли скот: коров, свиней, овец.
В коммуне учеников было меньше десятка, и все разных классов. Осенью в школу ходили пешком, было недалеко. Зимой в морозы их возили на лошади, вечером за ними приезжали обратно. Весной, когда разливалась вода, ученики на месяц были отрезаны от дома. Потом начиналась весенняя и осенняя грязь, что отражалось на учёбе, но третий класс Василий все же закончил с хорошими оценками и был переведён в 4-й класс.
«В коммуне ребятишек было мало. По воскресеньям ходили гуметь в деревню. Зимой дорога была прямая, по реке. Весной ездили на дощанике. Особенно на Пасху собирались вся молодёжь и взрослые. На нос лодки прикрепляли красный флаг, с берега видели, что едут в деревню «коммунари», так их называли в деревне, а старушки ещё добавляли «антихристы». В деревне ребятишки и взрослые расходились по своим улицам, на которых проживали ранее. Вечером все собирались на берег, как только все сходились, отъезжали обратно.
Ребятишек было шесть человек: Борька Дубов, Борька Большеков, Сашка Маумен, Лёнька Кирилов, Колька Корчагин и я, потом приехал из приюта Петька Хохлов, но я с ними не дружил. Борька Большеков по приезде в коммуну сломал себе ногу, он лежал дома в гипсе. Мы его часто навещали, долго засиживались, играли в домино, шашки, а то и в подкидного. Борькина сестра Зойка поила нас чаем.
В 4 классе мы учились с Борькой Дубовым. С деревенскими ребятишками, Колькой Приваловым и Арсенькой Большековым, была у нас вражда: то они нас возле школы погоняют, то мы с Борькой их, когда они придут в наш посёлок.
Однажды мы их так поколотили, что не обошлось без вмешательства родителей. Их отцы были в деревне знатные, один «кулак», а второй зажиточный. Пришли к нашим отцам и стали жаловаться, что побили их ребятишек. Здорово тогда досталось мне и Борьке от наших отцов. Меня выстегал отец вожжами, а Борьку нагайкой. С тех пор мы стали умнее».
По воскресеньям ребятня собиралась целой ватагой на мельнице. Мельница в воскресные дни не работала. Чтобы никто не видел, они уходили в кусты, спускались на воду и подходили к нижним дверям мельницы, которая была над самой водой. Сперва пробирались вниз, потом залазили наверх, там было много голубей, их ловили. Однажды им на мельнице попалась интересная штука, которой все заинтересовались. Небольшой деревянный брусок, на нём стеклянные пластинки, под которым бегала водичка, раскрыли одну, водичка убежала, раскрыли вторую – то же, раскрыли и последнюю, но тоже не поймали. Тут вдруг появился сторож Гриша Костышев, увидев пацанов, стал громко браниться. Брусок полетел в воду, а вся ватага разбежалась кто куда. После узнали, что это был уровень, которым пользовался мастер мельницы при установке нижних жерновов.
В понедельник, когда рабочие пришли на мельницу, то обнаружили пропажу мешка муки, также пропала бутыль с кислотой. Пропажу уровня не выявили.
Также был обнаружен след от мешка на плотине. К тому же сторож мельницы видел не только пацанов, но и Николая Ивановича Суровикова, перетаскивающего через плотину лодку и спускающегося на ней вниз.
Так мельники и порешили, что это проделки Николая Ивановича. Рабочий мельницы, Андрей Иванович Корчагин, запряг коня и поехал в деревню. Приехал к уполномоченному деревни, Тимофею Ивановичу Злобину, рассказал ему, зачем приехал. Пошли к Николаю Ивановичу. Тот развешивал на палисадник мокрую сеть для просушки. Поздоровались как обычно.
– Ну, как порыбачил нонче, дядька Николай? – спросил уполномоченный.
– Да ничёго. Мал-мало поймал.
– Значит, улов, гутаришь, гарный? А где рыбачил-то?
– Ниже мельницы. До Копанца доезжал.
– Так, так. А вот Андрюха гутарит, что сегодня у них на мельнице украли мешок с мукой и кислоту в бутыли. Случайно не твоих это рук дело?
– Боже упаси. Такими делами я не занимаюсь.
– Так, так. Гутаришь, не занимаешься? А след от муки на плотине, где перетаскивал лодку, как мог получиться? – спрашивает Андрюха.
Николай Иванович, пожав плечами, говорит:
– А Бог его знает, откуда он получился, может, кто-то другой украл. Мало ли кто ездит по ночам на лодках. А я тут ни при чём, граждане.
– Ну, что же, будем делать обыск, – заключил Злобин.
– Андрюха, позови дядю Александра Борисова в понятые. Вон и дядю Леонтия сюда можно позвать.
– Что у вас, ядрёна вошь, тут случилось? – спрашивает дядя Леонтий.
– Соприсутствуйте с нами в понятых, обыск будем делать у соседа.
– Ах, вон оно что! Не у вас ли, Андрей Иванович, в коммуне что украли?
– У нас, у нас, дядя Леонтий.
Когда отворили калитку и зашли на двор, то сразу увидели под лестницей крыльца бутыль в корзине, а за ней возле стены лежал мешок с мукой, затрушенный сверху измятой соломой.
– Ну, вот, Николай Иванович! А ты говоришь: «Упаси Боже меня от такого дела», – сказал уполномоченный.
– Попутал меня грех. Соблазнила меня эта кислота, а с ней и мешок прихватил.
Мешок и бутыль вынесли на улицу, и Андрей Иванович пошёл за лошадью.
– Тимофей Иванович, и вы, мужики, простите меня. Век вас не забуду. Не выносите на самосуд.
– Как общество скажет, так оно и будет. Ведь много у нас в деревне потерь было, а поклёп-то был на Федюху Косарева. На тебе-то кто мог подумать?!
Приехала подвода, положили мешок и бутыль на телегу и поехали на место сходки, а понятым наказал Тимофей Иванович привести вора на сходку, чтобы куда не сбежал. На сходке богатые и справные мужики настаивали на том, чтобы простить Николая Ивановича. Беднота зашумела: проучить его, так твою мать, повесить мешок и бутыль на шею и провести раза два вокруг деревни.
– Позор это для богатого мужика, – закричали другие.
– Не Федюха Косарев ел потерянных овец, а он – Суровиков Николай! – закричал кто-то в толпе.
Вот вышел из толпы дядя Леонтий Корепин, подошел к телеге, снял бутыль и повесил на шею вору.
– И мешок надо повесить, – закричали в толпе.
– Что вы, что вы, мужики, – прослезилась Екатерина Игнахина, – задавите мужика.
– Ничего. Шея у него здоровая. Нехай терпит, – сказал Степан Лисин.
Мешок всё же оставили на телеге, а с бутылью повели по деревне. Кто-то принёс худое железное ведро и начал стучать палкой.
Толпа всё прибывала и прибывала. Так под звон ведра и весёлого шума обошли вдоль деревни и по Угорной улице возвратились на прежнее место.
– Ну что, мужики, хватит, – сказал уполномоченный.
– Хватит на первый раз, – сказал кто-то из толпы.
– А ну-ка, поддай ему, Федюха, чтобы помнил, как чужое воровать, – сказал Володя Сорокин.
Федя Косарев, подошел к вору, снял с шеи корзину с бутылью, поставил на землю, махнул рукой и сказал:
– Не ровен час, и убить можно, – и пошел прочь от толпы к своему дому. Сходка начала расходиться. Николай Иванович с понурой головой зашагал на свою улицу. Дойдя до своего дома, он грузно сел на скамейку, стоящую возле сада, и тяжело задышал. С улицы прибежала маленькая собачонка и стала, было, ластиться возле хозяина, но он пнул её ногой в зад. Собачонка взвизгнула и убежала на другую улицу. Николай Иванович встал и потихоньку пошёл в дом, сел за стол. Сноха Анастасия Ивановна поставила на стол давно сваренную к завтраку из свежей рыбы уху, которая уже перепрела, и сковородку засохшей жареной рыбы.
Летом Саню и Васю определили пасти свиней. Гоняли их за пять вёрст на Низкие луга, там были небольшие озерки, была небольшая дубовая роща, там и паслись свиньи. Сами они собирали грибы, ягоды, а то просиживали на берегу реки с удочками. Когда время подходило к вечеру, уходили на гору и стучали палкой в пустое железное ведро. Свиньи на этот сигнал устремлялись, обгоняя друг друга, домой. К этому времени свинарки подготавливали для них болтушку.
