Лекцию читал какой-то флегматичный преподаватель. Студенты постоянно отпускали шуточки, и аудитория взрывалась ураганным хохотом. Мой английский был тогда слишком слаб, тем более, я совершенно не владел американским уличным сленгом. Поэтому смысл большинства шуток до меня не доходил. Единственное, что я хорошо различал из сумбурного речевого потока, это «f..k!» и «sh..t!» – два ругательства, звучавших в аудитории непрестанно. Даже когда молчали все, включая преподавателя, в моих ушах гремело: «f…k!» и «sh..t!»

Студенты: мужчины – бородатые, усатые, все в татуировках, с улыбками, похожими на хищный оскал; женщины – какие-то помятые, пожеванные. Их что, сегодня утром выпустили из тюрьмы?

Моя догадка была недалека от истины. Но это выяснилось позже. Однако моя надежда, что я ошибся аудиторией, не оправдалась. Я попал по назначению: в тот класс и ту группу, где специальность нарколога получали «вчерашние» наркоманы.

Для них, правда, эта учеба была бесплатной – платило государство. В Трудовом законодательстве США наркоманы и алкоголики зачислены в категорию инвалидов, поэтому имеют право на бесплатное образование в специальных и даже высших учебных заведениях.

Да-да, очень гуманно. Один, значит, должен таскать ящики в супермаркете, водить по ночам такси и на всем экономить, чтобы оплатить свою учебу; а другой – тот, кто годы кайфовал под наркотиками, – учись бесплатно. Гуманность наизнанку.

Проблема, однако, не в том, что эти деньги вроде бы несправедливо распределяются, а в том, что не все из студентов заканчивают подобные школы и устраиваются работать по специальности. Немало из них возвращаются в мир воров и проституток, откуда пришли.

Чтобы учиться в школе нарколога за государственные гранты, наркоман или алкоголик должен быть чистым – не употреблять никакую дурманящую дрянь, как минимум, три месяца.

Много это или мало? Зависит от того, как посмотреть. Три месяца чистоты – после, скажем, двадцати лет беспробудного пьянства или торчания*, это, пожалуй, немного, совсем ничего. (Все жаргонизмы и медицинские термины отделены значком – *. Их значение объясняется в конце книги – авт.)

Вообще, время в мире наркомана – категория относительная. У наркомана свой календарь. Он считает каждое свое новое рождение с того дня, часа, когда перестал употреблять отраву*. До этого его жизнь была чумная, дурная, гибельная. Жизнь настоящая началась с того момента, когда он переломался – перетерпел ломки, но никакой дряни в рот (в нос, в вену) не взял. «Мне уже – сутки. Расту».

Но его календарь с этого только начинается. Еще неделю у него будут страшно болеть суставы ног, особенно в коленях. Будет сильно тянуть спину, а в животе «летать бабочка» – такое ощущение, когда желудок выворачивается наизнанку.

Следующая пометка в календаре – две недели неизбежных ночных кошмаров, ужасов. Бесы ходят вокруг кровати, волокут крюками в темные глубокие ямы, в горячие озера, в смрад и огонь. Бесы.

А как признаться кому-то, что страшно одному ночью, в кровати, в пустой комнате? Ведь не ребенок, а взрослый мужчина, тридцати пяти или сорока лет. Усы, борода, наколки. И в тюрьме сидел, и такое в жизни повидал, что не приведи Господь: умирающих в овердозе друзей, изнасилования, драки. А вот спать одному ночью в комнате страшно – душат кошмары.

Днем, сидя на скамеечке в каком-нибудь шумном скверике, вспомнит вдруг этот грозный мужчина свою вчерашнюю бессонную ночь на мокрой от пота простыне. Подумает о ночи предстоящей и либо заплачет, сам не зная отчего, либо, стыдясь своей же трусости, полезет в карман за мобильным телефоном, где записан номер проклятого-распроклятого барыги – торговца наркотиками.

И его «чистый» календарь на этом оборвется, толком не начавшись…

Однако мы совсем забыли про институт и моих веселых однокурсников, с которыми мне предстояло учиться целый год.

Из всей группы (двадцать пять человек) только трое, включая меня, были не в реабилитации. О них скажу позже. Пока же представлю некоторых студентов – из «бывших».

Начну с Сильвии, так как именно с ней в первый же день учебы я очутился за одной партой.

Американка итальянского происхождения, лет сорока пяти, смуглолицая, с роскошными черными волосами, большими глазами и выразительными статями. Она неплохо сохранилась для своих лет, – думал я. Но вскоре был удивлен, узнав, что ей не сорок пять, а… тридцать девять!

У Сильвии оставался намек на былой шарм, такое слабенькое веяние прежней красоты. Не сомневаюсь, не прикоснись она лет двадцать назад к шприцу, обойди ее эта беда стороной, эта секс-бомба и сегодня сводила бы с ума табуны сластолюбивых самцов. Но, увы, в жизни условного наклонения не бывает, нужно говорить о том, что имеем, а не о том, что было бы, если бы.

Сильвия все же старалась держать марку, изображая из себя этакую львицу. Одевалась провокационно: блузки в обтяжку так, что пуговицы едва не отрывались под давлением ее грудей, юбки – короткие, платья – облегающие, декольтированные.

В первый же день занятий, на переменке, эта львица вышла на охоту, и, к моему ужасу, я был намечен в жертвы. Оставшись со мной в аудитории наедине, Сильвия принялась расспрашивать – кто я и откуда, рассказывала о себе, при этом томно вскидывая веки и наклоняясь ко мне так близко, что мы едва не касались лбами. Я и не заметил, как она завладела моей рукой, – то ли чтобы пожать ее, то ли чтобы прижать к свой груди. После второй переменки я уже знал, что Сильвия одинока, живет в квартире на первом этаже в частном доме, в Бруклине, ее тринадцатилетняя дочка – у матери, в Нью-Джерси; десять лет назад она развелась с мужем, и сегодня после занятий совершенно свободна.

К такой скорости развития отношений я, честно говоря, не был готов. К тому же после занятий мне предстояло мчаться на другой конец города – расставлять товары по полкам в супермаркете, а в полночь меня ждала машина для ночной смены в такси.

Сильвии мои извинения показались неубедительными, особенно после того, как она узнала, что я холост. Еще несколько дней продолжала охоту: по любому поводу очень близко ко мне придвигалась, играла пуговичкой на своей рубашке и недвусмысленно приглашала к себе в гости «на чай».

Помню, ее широко раскрытые от удивления глаза, когда, выполняя вместе с Сильвией первое учебное задание, мы о чем-то заспорили. В качестве доказательств, я начал ссылаться на Достоевского, Драйзера, даже зачем-то приплел ООН и ЮНЕСКО. И чем больше я говорил, упоминая такие жуткие, далекие, как планеты, имена и названия, тем с большим ужасом смотрела на меня Сильвия. Наконец-то, прозрела! Поняла, кто рядом с ней сидит. Книжный червь из России! Но – принципиальный, с убеждениями.

Я, кстати, тогда обратил внимание, что ее лицо испещрено какими-то оспинками, – в тот день она была без макияжа.

Итак, прозрев, Сильвия решила исправить ошибку. Безотлагательно. Потратила целую неделю! Думала, что он прикидывается, хитрюга, только изображает из себя паиньку. А он в самом деле – лопух.

На следующий же день Сильвия мотыльком упорхнула на соседнюю парту, за которой одиноко сидел другой студент. (Правда, раньше я сравнивал ее со львицей, и это сравнение более точное.) Вскоре она ходила с тем парнем под руку.

Все студенты и преподаватели несколько месяцев наблюдали за развитием их нежного романа, как они давали друг дружке списывать на экзаменах, как на переменах ходили вместе в кафе, как после занятий она садилась в его машину, с эдаким шиком захлопывая дверцу. Они говорили о том, что, повстречав друг друга, безумно счастливы. Спасибо Богу, что Он свел их в этой аудитории!

Вместе они стали пропускать занятия. После одного такого, достаточно длительного пропуска, Сильвия, наконец, появилась: ее лицо было пергаментным, а глаза – мутными, с какой-то маслянистой поволокой.

Она едва находила в себе силы сидеть за партой. То и дело подпирала подбородок руками, наклонялась, чуть ли не ложилась на парту. Казалось, вот-вот развалится на части. Банально, но она была похожа… на смерть: с распущенными нечесаными черными волосами, гипсовым лицом, в несвежей кофточке. Тупо глядела на доску, где преподаватель что-то писал.