Соня Сирена

Ты это съешь

Эпизод 1. Пробуждение

Когда я очнулся в больничной палате, доктор Литман спросил меня, помню ли я, с чего все началось. Да, он задал вопрос именно так. С чего все началось вместо «что с вами произошло». Его манера задавать вопросы сразу показалась мне странной, и хотя он говорил без акцента, я решил, что он иностранец.

– Я был на похоронах, мне стало плохо, и я потерял сознание, – ответил я, но мне казалось, что моим голосом разговаривает кто-то другой, невидимый посторонний.

Доктор сочувственно покачал головой, но вид у него был разочарованный, почему-то мой ответ его не удовлетворил.

Он вздохнул и присел на соседнюю пустую койку, затем взглянул на медсестру. Она отдала ему бумаги. Он доверительным тоном спросил, слегка наклонившись ко мне:

– Вы помните, чьи это были похороны? – спросил Литман.

Его осторожная манера задавать вопросы заставила меня нервничать. Вместо воспоминаний в голове крутилась скверная мысль – я совершил что-то ужасное.

– Я был на похоронах, – зачем-то снова повторил я.

Каждое произнесенное слово взрывалось у меня в голове и причиняло боль. Должно быть, я сильно ударился, когда потерял сознание.

Мысли закопошились. Обрывки воспоминаний то и дело пробуждались, но все они были не по делу.

… Мне год, и я пробую ходить. Но мама боится, что я упаду и сажает меня обратно в коляску. Она говорит: «Не заставляй мамочку нервничать, лучше посиди смирно».

… Мне 9, но я так и не научился ходить, я просто не понимаю, как управлять ногами, поэтому я до сих пор езжу в детской коляске. В парке я вижу, как одна собака запрыгивает на другую и скачет на ней, словно наездник на лошади. Мать быстро отвозит меня в сторону, повторяя, что это «очень очень скверно, то, что они вытворяют там».

… Мама снова у плиты, ее губы поджаты. Нужно тихонько отсидеться в своей комнате, чтобы она не разозлилась.

… Линда скачет вокруг меня и мешает писать сочинение. Линда. Линда. Ей 10, и она громко поет. Она отвоевывает свое пространство, как умеет.

…Отец безжалостно подрезает молодые побеги у деревьев, чтобы у них крепли корни и чтобы они кустились. Его ножницы делают «клац-клац», как будто гигантская птица щелкает клювом. Но она никогда не ест, она только откусывает.

… Каждые выходные мама проводит, сгорбатившись над пестрыми клумбами. Она покупает все новые и новые растения, едва зацветшие, еще полные жизни, и высаживает их в высушенную солнцем землю, лишь бы соседи их увидели. Несчастные растения обречены задыхаться и увядать под знойным солнцем ради мимолетных взглядов. А спустя неделю они погибают. И приходит черед новых. Остальное время мама проводит у плиты. Еда, которой она кормит нас, необычная и продолжает шевелиться внутри живота. Перец вспыхивает в желудке, макаронины щекочут нёбо спустя часы после обеда. Она запрещает нам есть в гостях, пугая рассказами о том, что нас могут отравить. Но моя сестра Линда все равно украдкой обедает у друзей. У Линды много друзей, маме это совсем не нравится.

Осколки памяти пролетают мимо меня за секунды. Доктор Литман зачем-то протягивает мне салфетку.

– Сэм, ты слышишь меня?

– Да, – отвечаю я и беру салфетку из его рук, не зная, что с ней делать. Уголки губ разъедают соленые капли, я пытаюсь достать их кончиком языка.

– Ты помнишь, на чьих похоронах ты был? – снова спрашивает доктор, не давая мне погрузиться в себя слишком глубоко.

Мои глаза теперь в гостиной, где переминаются с ноги на ногу родственники и знакомые. В гостиной, заставленной лилиями, от удушающего аромата которых кружится голова. Среди гостей явно нет никого, кто окончил курсы по актерскому мастерству, деланные гримасы грусти и смирения рвутся на их лицах, как некачественные перчатки. И сквозь трещины видна истинная сущность. Опущенные уголки рта вдруг расслабляются, когда к ним приближается очередная закуска.

На мамином лице застыла капризная обида. Мы, дети, снова ее чем-то огорчили.

– Кажется, умер кто-то из наших родственников, – предположил я.

Доктор записал что-то в блокнот.

Я снова в гостиной, в которой бурлят разные голоса, как пузырьки воздуха в кастрюле с кипящей водой. Большой красный ковер, диван и кресло перед телевизором, занавески.

– Да, похороны проходили у нас дома, – я посмотрел на доктора, ожидая нового вопроса, который бы подстегнул мои воспоминания, но он молчал. Тогда я продолжил:

– Все приехали к полудню. Многих гостей я не знал, это были мамины коллеги, друзья. Мы все там были: мама, отец, моя сестра и я. Мама плакала, а отец пытался ее успокоить. Моя сестра, Линда… Кажется, она плохо чувствовала себя. Она собиралась куда-то уезжать. А может, может быть она уже уехала? Может, мама плакала из-за этого? На Линде было платье, новое платье… – и тут я запнулся.

Понимание ситуации неожиданно вспыхнуло где-то в области груди, и мне стало тяжело дышать. Горящие искры медленно оседали во всем моем теле. Видимо, это отразилось и на моем лице. Глаза доктора стали шире, морщины на лбу разгладились. Он был похож на ловца бабочек, выжидающего с сачком долгожданную жертву.

Я произнес эту фразу прежде, чем понял ее значение:

– Моя сестра умерла.

Эпизод 2. Кем мы были до этого?

Если бы я был слеп, я бы подумал, что в тот момент стены в комнате сжались, сделались бумажными, шаткими и свалились на меня, как груда картона. Весь мир должен был рассыпаться в одно мгновенье, но все оставалось на своих местах. За окном сердито сигналила машина, женщина говорила по телефону и смеялась, по асфальту шаркали чьи-то ноги. Кто-то в своей палате энергично переключал каналы.

«Это поистине удивительное изобретение. Ваши вещи станут как новые. Позвоните…»

«Она уже третью неделю не теряет своих позиций в чарте».

«…объявил о помолвке с известной…»

«12 человек ранены…»

«…передача на левый фланг и гоооол!»

Доктор Литман похлопал меня по плечу и сказал:

– Отдохните немного. Сестра Роузи зайдет к вам через час.

Он вышел из палаты, и хлопок двери оборвал череду случайных новостей.

Я лежал на больничной кровати, уставившись на белую стену, и пытался сосчитать еле заметные неровности, оставшиеся после покраски. Я вспомнил, что моя болезнь началась с того случая, когда я против своей воли съел суп из мертвецов.

В тот день, мы с Линдой как всегда прогуливались в лесу. Линда катила меня в коляске и попутно собирала с земли сухие ветки. Она мечтала построить шалаш в самой чаще леса, чтобы жить подальше от родителей. Она обещала забрать в новый дом и меня, когда все будет готово, чтобы соседская ребятня перестала, наконец, надо мной издеваться. Другие дети всегда насмехались надо мной, потому что, хотя я и был старше сестры, все еще ездил в детской коляске. С покупкой инвалидного кресла наши родители не торопились. Им было неловко перед людьми за то, что я не могу ходить, и потому пытались скрыть мой изъян от окружающих. Поэтому меня возили в детской коляске вплоть до 13 лет. А когда маму кто-нибудь спрашивал на улице, почему «такой взрослый мальчик все еще ездит в коляске», она отшучивалась и отвечала: «Он просто устал, такой слабенький».

Но если со мной была Линда, она всегда говорила правду:

– Мой брат не может ходить, у него не получается.

И в ее голосе всегда звучали нотки гордости. Она любила меня таким, какой я есть

В тот день во время прогулки она вдруг повернулась ко мне и предложила:

– Давай навестим Руди, я хочу кое-что ему отнести.

Руди – наш старый пес, золотистый лабрадор с вечно высунутым языком. Он тяжело дышал даже зимой, казалось, ему всегда было жарко. Он умер год назад, и мы, собравшись всей семьей, похоронили его в лесу, под высокой сосной возле земляничной поляны. Когда мы хоронили его, Линда положила ему на могилку клок кошачьей шерсти. Она выпросила его у соседки, когда та вычесывала своего кота. Линда положила шерсть на могилу Руди и объяснила всем нам: «Чтобы он не терял хватки».