Мурин говорил быстро, но на скороговорку не сбивался: это встретило бы недопонимание или даже неприятие консультанта. Иногда он поворачивался за поддержкой к Ларисе и всякий раз удивлялся ее неподвижной отрешенности. Она совсем забилась в угол и оттуда в молчании смотрела на него. По-видимому, мыслями она была не здесь. Впрочем, вскоре выяснилась и неподвижность консультанта. Он спал.

Мурин замолк. Хоть он где-то и слышал, что во сне информация усваивается лучше, все же он решил, что с Яррета хватит и того, что он успел услышать. К тому же машина уже подъехала к воротам комбината. Въехать внутрь, однако, оказалось невозможно: на территорию комбината как раз загоняли большое стадо коров. Ворота были слишком тесны для такого количества животных, коровам приходилось втискиваться в проем, они обдирали себе бока, стремясь уклониться от ударов, которыми награждали их люди с палками. Людей было трое, и столько же было их собак. Люди перекрикивались, собаки громко лаяли. Над скопищем висела туча пыли, вились большие зеленые мухи и оводы. Временами из середины стада, будто жалуясь на палки, доносился короткий мык.

Тем временем консультант проснулся и недоуменно осматривался. Про вопросы свои он забыл, и Мурин решил не напоминать ему про них: все равно впереди были переговоры. Они вышли из машины и направились было к воротам, как вдруг Яррет остановился. Мурин знал, что произвело такое впечатление на консультанта. Яррета поразило здание Фарзандского мясокомбината.

И впрямь, оно было без лишних слов чудовищно. Еще издалека его черный иззубренный контур выглядел зловеще, точно замок людоеда. Вблизи вид здания был не менее тягостен. Темно-красный кирпич, из которого были сложены его стены, словно впитал всю кровь, пролитую здесь в течение долгих лет. Небольшие слепые оконца были забраны толстыми решетками. Длинное угрюмое строение распределительного холодильника, прилегающее к разделочным цехам, заканчивалось высокой башней, торчащей, словно труба крематория. Еще за воротами начинало пахнуть. В жару этот запах был особенно невыносим — пахло кровью и содержимым кишок. Комбинат пах зверем, как однажды Мурин определил это для себя. Он обернулся, чтобы оценить реакцию консультанта, и увидел, что тот, вполне удовлетворенный, записывает что-то в свой блокнот.

— Что там за надпись? — спросил он у Мурина, показывая куда-то вверх. Мурин посмотрел туда и увидел, что над воротами действительно красуется какая-то надпись. Буквы были ржавые, почти не различимые. «Слава труду!»

— было написано на воротах.

— «Каждому свое», — с любезным видом прочел ему Мурин. Яррет покосился на него и отчего-то взглянул на часы.

— Тепло, — произнес он.

Было не то слово. Они будто стояли под раскаленной металлической крышей, от которой исходил монотонный жар. Казалось, нет такой тени, где можно спрятаться. По спине скатывались струйки горячего пота, от которых хотелось ежиться. Особенно же жарко было смотреть на консультанта. Яррет в какую-то неуловимую секунду весь взмок, точно выкупался, откуда-то повторно был извлечен клетчатый платок, и им консультант безуспешно пытался спастись от влаги, обильно извергаемой его собственным телом. Блокнот в его руках тоже стал волглым и неопрятным, словно его постирали.

Одна лишь Лариса не принимала общего участия в жаре. На нее смотреть было прохладно. В своем простом белом платье она была словно дуновенье легкого ветерка. Она подступила к Яррету, взяла его за руку, повела к воротам. Мурин двинулся за ними. Он изнемогал. Даже кратковременного пребывания под солнцем хватало, чтобы макушку напекало до появления желтых кругов в глазах.

Все вместе прошли они в ворота и остановились, потому что вдруг стало очень холодно.

Они попали во двор мясокомбината.

Двор был узок и затенен. Глубоким извилистым ущельем врезался он в массив мясокомбината. Он был открыт, но высокие старые корпуса нависали над ним и не давали проникнуть сюда ни единому лучику солнца. Снаружи была жара, а здесь было студено: работали мощные холодильники, двери всех были раскрыты, рядом стояли машины, в машины грузили мороженые туши, они стукались друг о друга с мерзлым звуком. Было темно и пробирало до костей, как в очереди за утренним хлебом.

Налево, окаймленные проволочной сеткой и отмеченные дорожками из навоза и всякой пачкоти, зияли ворота, ведущие к загонам. Загоны, однако, почти всегда пустовали, особенно сейчас: летом скот забивали сразу же и сразу же развозили мясо по заказчикам. Мимо загонов, мимо больших стойл скот гнали на бойню, благо забойный цех находился в том же самом здании.

Повсюду был мусор. Мусора было горы. Их надо было обходить, ступая на цыпочках, чтобы не испачкать туфли. Где-то тут был и давешний баран — Мурин почувствовал его носом. С прошлого раза мусора даже поприбавилось, хотя это мог быть и обман зрения — обстановка весьма располагала. Эти величественные курганы были неотъемлемой частью комбината, поэтому Мурин предположил, что руководство в тот раз имело в виду другую грязь, не эту. Возможно, у руководства было какое-то свое специфическое определение грязи, и ту, другую грязь убрали. Однако за этой грязью было не заметить, убрали ли ту грязь или нет. Так или иначе, но Мурин ругался — про себя и изредка вслух.

Они двигались вглубь двора, огибая грузовики. Для верности их приходилось ощупывать руками. В темноте с ними сталкивались рабочие, перетаскивающие туши. Когда это происходило, рабочие ругались, и Мурин громко им отвечал — он был рад отвести душу. Яррет молчал — он воспринимал все как должное. Ларисы не ощущалось.

Наконец подошли к входу в административный корпус. Здесь было посветлее, так что можно было разглядеть, что у входа стоят три фигуры. У них были одинаковые громадные животы и одинаковые, не вяжущиеся с этими жизнерадостными животами темные скорбные лица. Они были неподвижны и одеты в черное. Они выглядели хозяевами этого ущелья, и Мурин поклонился им. Фигуры поклонились в ответ. Это были иранцы, поставщики по предполагаемому проекту.

Внутри административного здания было тоже темно и холодно. Только на втором этаже, куда они поднялись по лестнице, стало посветлее и потеплее. Лариса уже ждала их здесь. Наверное, ей был ведом короткий путь через двор. Они вошли в большую клеенчатую дверь с надписью: «Директор». В огромном, жарко натопленном кабинете навстречу им поднялся маленький, очень уродливый человек в дорогом, превосходно сшитом костюме. Человек приветливо ухмылялся. Прежде чем здороваться с каждым из них, он привычным движением проводил рукой по поле своего шикарного пиджака.

Человека звали Давлат и он был директором Фарзандского мясокомбината.

…Не то чтобы это были переговоры. Такое пышное обозначение, характерное, кстати, для помпезного слога консультантовых меморандумов (название не менее пышное для обычной докладной записки), как-то не приставало обыденным встречам с заводским руководством в одинаковых до затертости кабинетах, что в меморандумах именовалось «дискуссии с менеджментом». Такие дискуссии обыкновенно порождали взрыв очередного необузданного условиетворчества Яррета, его меморандумы от раза к разу становились все более протяженными, сообразно с протяженностью дискуссий, а пресловутый их слог — все более тяжеловесным, изобилующим изысканными архаизмами. Иногда эти дискуссии с менеджментом, ход которых был более или менее предсказуем, именовались даже «ассамблеями».

Так или иначе, но оканчивались эти ассамблеи всегда по-разному, и в этом Мурин видел их главную изюминку. Раз или два он присутствовал на подобных встречах. Особенно запомнилась ему та, что была в прошлый раз, после которой сразу же поехали на объект. За кредитом обратилась фабрика по изготовлению музыкальных инструментов в целях модернизации своего существующего производства. Яррет был настроен положительно, с довольным видом осматривался, показывал большой палец сонным рабочим, шутил, что для достижения рентабельности нужно поставить на поток производство органов, и тогда цены этой фабрике не будет. Потом ему вздумалось потрубить, он стал требовать трубу, ему принесли трубу, нет, побольше, я же не ребенок, ему принесли побольше, в армии я играл в духовом оркестре. Он решил показать класс, надул щеки, напрягся, побагровел, на лбу выступил пот, из трубы ни звука, вдруг издал хриплый вопль и повалился, крича, что у него красно в глазах, его отвезли в больницу, долго приводили в чувство. Оказалось, у него лопнул сосуд в глазу.