В полутемном и прохладном с виду здании аэровокзала на деле было как в доменной печи. Яррета эта жара начала удручать, он сопел все сильней, его платок успел намокнуть. Он уже начал было оглядываться в поисках встречающих, как к ним подошла молодая улыбчивая женщина в легком белом платье. Это был главный бухгалтер мясокомбината, Лариса Киселева, посланная их встретить. Они обменялись приветствиями и быстро погрузились в машину, которая, на счастье, было оборудована кондиционером. Это обстоятельство привело Яррета в первозданный восторг. Впрочем, он тотчас же вновь погрузился в чтение своего отчета.
Мурин тихо, чтобы не мешать ему, заговорил с Ларисой. Они знали и хорошо относились друг к другу. В прошлый раз она здорово помогла ему, буквально вырвав из-за стола, за которым, кроме него, сидели еще директор комбината, начальник производства и куча другого заводского начальства. Не будь ее, Мурину пришлось бы туго — все руководство комбината по части выпивки обладало природными способностями. Мурину не раз казалось, что Ларисе не по себе среди этих людей, что она тяготится своим положением. Однако он ни разу не говорил ей об этом. Она ему нравилась. Она была легкой и какой-то изначально нестесненной. В тот раз они долго и по-свойски болтали и под конец прониклись таким чувством, будто знают друг друга уже много лет, — как много сулит это восхитительное ощущение и как быстро оно проходит! Они даже вдруг взялись пересказывать свои сны, так, на правах забавных эпизодов, призванных подкрепить растущие симпатии и укрепить расположение. До этого Мурин был убежден, что рассказывать о своих снах женщине — дело весьма ответственное, тут надо суметь попасть в тон беседы. Сон-простой еженощный посетитель здесь, конечно, не подойдет: ему не хватает салонности. Но и кошмар для изложения не годится: кошмары подчас слишком многозначительны и легко обнажают. Поэтому он и от Ларисы ждал того же, что и сам пересказал, — проверенной истории с бытовой канвой и чуточкой гротеска: какой сон обойдется без этой чуточки. Он отчего-то ждал смешливых признаний и смешанных чувств. В общем, как сейчас уже стало понятно, он был абсолютно не подготовлен и введен в заблуждение обманчивым поворотом беседы.
Ларисин сон смял его и его систему, как бумажку. В нем не было ни на каплю салонности, он был прост, как житейская история, и в то же время полон тайных символов, как оккультный трактат. И хотя Лариса не говорила ни о чем непристойном, Мурина вдруг бросило в жар, как будто она заголилась перед ним. Он, видимо, как-то по-особенному взглянул на нее, потому что Лариса встретила его взгляд и не отводя глаз зажгла сигарету. Они сидели в какой-то беседке, куда не проникал шум оставленного ими застолья, смеркалось, она спокойно курила и наблюдала за ним, на ней была короткая юбка, она накинула его пиджак, потому что становилось прохладно, ей, похоже, нравилось думать, чем вызвано его замешательство. Это, однако, не было простой растерянностью, он с удивлением размышлял, отчего она вдруг решилась так обнажиться перед ним, его рассказец не давал к этому повода, он вообще-то ни к чему повода не давал, — слишком уж был выверен и рассчитан. Тогда они как-то неловко попрощались, и Мурин с неловкости чуть было опять не попал к застолью, где к тому времени веселье стало набирать новые обороты. В номер он вернулся поздно, вконец растерянным и долго не мог заснуть. И сейчас, сидя рядом с Ларисой в прохладном салоне машины, переезжающей под слежавшимся раскаленным небом мост, за которым виднелось черное угловатое здание мясокомбината, и временами поглядывая на нее, теперь какую-то непривычно бледную и уставшую, Мурин вдруг пожалел, что незаслуженно отставил ее сон тогда, и тотчас же, как будто дождавшись этого сожаления, ее рассказ внезапно вывернулся откуда-то и бросился ему в лицо нахлынувшей кровью.
— Сначала я долго не могла понять, где я нахожусь. Все дело, наверное, было в непривычном угле зрения: я могла видеть только небо, недалекие камыши, какие-то в них коряги и под самыми глазами — воду… Вот именно, вода была под самыми моими глазами, они торчали над водой, а сама я была в воде и не могла себя видеть. Холодно мне не было, но я терпеть не могу сырости, да и кто ее любит… В общем, я принялась оглядываться, шевелить лапами и, глядишь, поплыла. Я плыла очень хорошо, иногда подныривала и тогда под водой видела траву, рыбок, затонувшую шину, видела хорошо, будто глядела не сквозь воду. Направлялась я неведомо куда, и двигали мною, понятно, страх и гадливость, потому что оказалась я в этом неприятном месте неожиданно, хоть и помня точно, что я тут родилась. Заплыв в камыши, я бросила плыть и заколыхалась на поверхности: мое тело оказалось легче воды и не тонуло, когда я не двигала лапами. Это было новое для меня открытие.
Все это время мною владело какое-то странное чувство, и я никак не могла подловить его, я что-то слышала, но плеск воды все заглушал. Теперь же, когда можно было не плыть, я услышала в этом лесу тростника, чьи огромные, гладкие и суставчатые, точно бамбук, стволы терялись в вышине, чьи-то слитные песни и хоры, оглушительные стозвонкие трели, и поняла, что кого-то опять славят, дружно и привычно. Я хотела заткнуть уши, согласитесь, это понятное желание для всякого, но тут же вспомнила, что затыкать нечего, и вновь поплыла. Меня раздирало желание закричать, но по опыту я знала, что этого делать не следует, потому что мой крик естественным образом вольется в общий слитный хор, а этого мне не хотелось бы. Чего мне хотелось, так это уплыть подальше, нырнуть поглубже, но ил на дне был такой холодный, но листья тростника ранили так больно… Не знаю, сколько так прошло. Я ненавидела все, мне плохо было, я хотела сказать что-то и боялась в то же время, что также начну петь, едва раскрою рот. Но это было сильнее меня, я раскрыла рот и тут же почувствовала что-то на языке.
Оказалось, что я поймала долгоногого болотного комара, и он еще шевелил своими ногами, покуда я его глотала. Но хоть я и поела, мне стало еще горше, будто я проглотила веточку молочая. Вокруг была одна вода, ил да ряска, это было настоящее болото, и мне стало страшно, что я всю свою жизнь так и проторчу здесь. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь поцеловал. Но одна я знала, сколько прилетевших издалека стрел гниет в этих камышовых зарослях. Чтобы прийти за ними, нужны по крайней мере высокие болотные сапоги, а где их возьмешь по нынешним-то временам… Так, раздраженная, томимая тоской, злясь на себя и глотая жгучие слезы, лежала я невесть сколько времени на воде, как вдруг почувствовала, что кто-то сзади взбирается на меня. Я так изголодалась по общению, что в первое мгновение чуть не закричала от радости, — ведь я подумала, что это он, мой принц, он нашел меня, он пришел за стрелой, зная, что обе мы уже разбухли от сырости. Но потом мне пришла в голову простая и ужасная мысль. Я вспомнила, что подходит пора метать икру, и камнем пошла на дно и тут же проснулась с захваченным от страха дыханием…
…Яррет спрашивал. Еще в самолете Мурин по каким-то признакам догадался, что консультанта скоро прорвет, и принялся готовиться к этому, спешно восстанавливая в памяти цифры, имена учредителей и их доли в уставном капитале. Он, однако, не мог предположить, что Яррету удастся застать его врасплох, и он начнет свой экзамен еще в машине, когда Мурин будет к этому не готов. Просто в один момент консультант повернулся и забросал его вопросами, водя пальцем по отмеченным кружочками строкам кредитного отчета. Отвечать надо было быстро, не раздумывая, потому что вопросы, оставленные без ответа, множились у консультанта, как головы гидры. Вопросы Яррета надо было сразу же прижигать ответами. Правда, одна из самых сложных проблем — нехватка у предприятия собственных средств для оплаты банковских комиссий, — требовала ответа более пространного и обстоятельного, и Мурин переведя дух начал с предыстории, подробно обрисовывая каждую деталь. Яррет здесь отвернулся и слушал Мурина молча.
