Много лет после того он вел жалкую жизнь пленного раба, мечтая о далекой родине, об отдыхе на родной груди отца.
Порой нетвердая рука его пыталась вызвать неясный образ из мертвой глины, дерева или камня.
Бывали даже минуты, когда, усталый, он обнимал собственное произведение, поклонялся ему и орошал его слезами.
Однако камень оставался холодным камнем, и, вырастая, юноша разбивал свои изделия, которые казались ему уже жалким оскорблением его заветной мечты.
Наконец судьба привела скитальца к доброму варвару, который спросил его о причине его всегдашней грусти.
Когда юноша доверил ему тоску и надежды своей души, варвар, человек мудрый, сказал:
- Мир был бы лучше, если бы в нем была такая страна и тот, о котором ты говоришь. Но по какому же признаку узнаешь ты отца своего?
- В моей стране,- ответил юноша,- чтили мудрость и добродетель, а отца моего все признавали учителем.
- Хорошо,- ответил варвар.- Надо думать, что и в тебе есть зерно его учения.
Итак, возьми же посох и иди рано в путь.
Ищи совершенной мудрости и правды, и если найдешь их, сложи свой посох,-это будет твоя родина и твой отец...
И юноша рано на заре пустился в дорогу...
- Он нашел, кого искал?
- Он ищет его до сих пор.
Он узнал много стран, много городов, много людей. Он изучил земные пути, переплыл бурные моря, исследовал тропы светил, указующих пути в безбрежных пустынях.
И всякий раз, когда в трудном пути, в темноте ночи, глазам его являлся приветный огонь, сердце его билось сильнее, и в душе вставала надежда.
"Это приют в доме отца моего!"
Когда же радушный хозяин предлагал истомленному страннику привет, благословение и отдых у своего очага, то растроганный юноша припадал к его ногам и говорил:
"Благодарю тебя, отец мой! Не узнаешь ли ты своего пропавшего сына?"
И многие готовы были усыновить его, потому что в те времена похищения детей были часты...
Но после первых восторгов юноша начинал замечать в воображаемом отце следы несовершенства, а иногда и пороков.
Тогда он начинал исследовать и искушать, приставая к нему со своими вопросами о правде и неправде...
И его скоро прогоняли из-под гостеприимного крова на труд и холод нового пути.
Не один раз говорил он себе: "Останусь у этого последнего очага, сохраню эту последнюю веру. Пусть будут они мне вместо отеческого крова..."
- Знаешь что: это, пожалуй, было бы всего благоразумнее, Сократ.
- Порой он думал, как и ты. Но привычка к исследованию и смутная мечта о родном отце не давали ему покоя.
И опять отряхал он прах от своих ног, и опять брал страннический посох, и не всегда бурная ночь заставала его под кровлей...
Не находишь ли ты, что судьба юноши опять напоминает судьбу человеческого рода?
- Почему?
- Не так же ли род людской заменяет детскую веру испытанием и сомнением?
Не так же ли творит он сам образ неведомого из дерева, камня, из обряда и предания, из вдохновенной песни поэта и из догадок мудреца?..
И потом находит этот образ несовершенным и разбивает его, чтобы опять удалиться в пустыню сомнений...
И все для того, чтобы искать лучшей веры, все выше и выше...
И не суждено ли роду земному искать, все возвышаясь бесконечно, потому что и неведомый есть бесконечность!..
- О, лукавый мудрец, о, рыба-торпиль!
Я понимаю теперь, к чему ведет твоя притча!..
Ну, так я скажу тебе прямо: пусть только мелькнет свет в этой тьме, и ты увидишь, стану ли я искушать хозяина ненужными вопросами и сомнениями?
- Друг, свет уже мелькает,- ответил Сократ.
Казалось, слова философа должны были оправдаться. Где-то высоко, за дымною пеленой, скользнул далекий луч и исчез в горных пределах. За ним другой, третий...
Казалось, там, за пределами тьмы, реют какие-то светлые гении, свершается великая тайна, чье-то чудится живое дыхание, готовится какое-то великое торжество.
Но это было далеко. А над землей тени сгущались, клубились дымные тучи, свиваясь и развиваясь, перегоняя друг друга без конца и перерыва...
Синий огонь упал с отдаленной вершины в глубокую пропасть, и тучи поднялись выше, покрывая небо до самого зенита.
А лучи уходили все дальше и дальше, как будто им не было дела до этой мрачной и затененной равнины.
Сократ стоял, следя за ними грустным взглядом.
Елпидий со страхом! смотрел на вершину.
- Посмотри, Сократ, что видишь ты там на горе?
- Друг,- ответил философ,- исследуем положение. Так как земная жизнь должна иметь пределы, то думаю, что предел этот на рубеже двух начал: в борьбе света и тьмы венец наших усилий.
А так как у нас не отнята способность мышления, то думаю, что божеству, давшему жизнь нашей мысли, угодно, чтобы мы исследовали самые пределы наших стремлений.
Итак, Елпидий, приготовимся достойным образом встретить зарю позади этих туч...
- О, добрый товарищ!
Если такова заря, то я предпочел бы, чтобы вечно длилась прежняя безотрадная, долгая, но спокойная ночь...
Не находишь ли ты, что время проходило у нас сносно в поучительной беседе?
А теперь душа содрогается перед надвигающеюся грозой.
Нет, что ни говори, а там, впереди, не простые тени безжизненной ночи...
Вот еще одна Зевсова стрела метнулась в бездонную пропасть...
Ктезипп посмотрел на вершину, и ужас сковал его душу.
Великие мрачные образы олимпийцев теснились, венчая гору, загораживая дорогу.
Последний луч скользнул еще раз поверх туманных нимбов и умер, как слабое воспоминание.
И ночь с надвигающеюся грозой воцарилась безраздельно, а темные образы заняли все небо...
В середине, с головой, увенчанною нимбом, увидел Ктезипп могучего Кронида.
Кругом толпились гневные фигуры старших богов, смятенные и в мрачном движении.
Как стаи птиц, летящие в вечернюю даль, как пыль, взметаемая ураганом, как осенние листья, гонимые бореем, реяли длинною тучей бесчисленные меньшие божества народной веры, заполняя пространство...
Когда же тучи двинулись с вершины и мрачный ужас ринулся перед ними, обвеивая землю, Ктезипп упал ниц: он признавался впоследствии, что в эту страшную минуту он забыл все выводы и все заключения, так как душа его умалилась и над ней властно пронесся страх...
Он только слушал.
Два голоса звучали там, где молчала перед бурей вся оцепеневшая природа. Один - могучий и грозный голос божества, другой - был слабый голос человека, приносимый ветром со склона горы, где Ктезипп оставил Сократа.
- Ты ли,- говорил голос из тучи,- дерзкий Сократ, надменный разумом, боровшийся с богами земли и неба?
Не было бессмертных веселее и светлее нас, олимпийцев,- теперь давно уже проводим мы свои дни в сумерках от неверия и сомнений, воцарившихся на земле...