— Ну что, закрепилась? — тихо спросила я.

— Как подняться из реверанса? — пробормотала она.

— Что? Не поняла?

— Статью читала недавно, одна фигуристка говорила — самое сложное в выступлении — подняться из реверанса, который делаешь в заключении под аплодисменты публики.

— Отпусти, — добавила она тихо, не поднимая головы.

Я заставила себя разомкнуть объятья. Людмила обогнула меня и пошла к машине. Ехать я старалась медленно, аккуратно притормаживая перед ямами. Олег, похоже, был все еще без сознания, его голова безвольно моталась из стороны в сторону, глаза были закрыты. Заславская сидела рядом, вцепившись обеими руками в скобу на передней панели. Машину тряхнуло, внезапно Олег страшно закричал. Я остановила машину, мы повернулись к нему.

— Ну, как ты?

— Пить хочу…

Встав на колени на своем сиденье, Людмила помогла ему напиться из пластиковой бутылки.

— Ну, как ты? — повторила я.

— Вези, не отвлекайся — с раздражением, с болью в голосе выговорил Олег, — И не обращай внимания, чем быстрее довезешь, тем быстрее это кончится. Далеко еще?..

Мы мчались в темноте по разбитой дороге, я впилась глазами в тот клочок дороги, что был виден в свете фар, пытаясь вовремя отреагировать на возникающие из темноты, из ниоткуда, препятствия, и кажется уже теряла чувство реальности. Каждый неосторожный толчок машины сопровождался криком Олега. В конце концов, я не выдержала и погнала на максимально возможной скорости. Нас трясло и кидало, Олег кричал, затихал, теряя сознание, опять кричал…

Разведка-два ждала нас. Не смотря на поздний час, светились окна. Буровая, которую должны были демонтировать сегодня, сияла огнями, как новогодняя елка. Собственно, увидев ее издалека я поняла, что кажется весь этот кошмар кончается. Ребята не спали, все высыпали встречать нас. Я выбралась из машины на негнущихся ногах, с трясущейся от холода челюстью и попыталась помочь мужикам вытащить из салона Олега. Но меня отодвинули в сторону, я попятилась, наткнулась попой на ступеньки чьего-то вагончика, присела и уже со стороны наблюдала, как вытаскивали и уносили бедного парня, как помощник бурильщика Веничка на руках унес куда-то в темноту Людмилу. Толпа рассосалась, и я осталась одна. Затих, словно заткнулся на полуслове дизель-генератор, потухла иллюминация на вышке, электрический свет в окнах сменил мерцающий свет керосиновых ламп. Стало тихо и звездное небо подступило очень близко. Очень хотелось курить. Из темноты появилась рука, предлагая мне сигарету. Дрожащей рукой, со второй попытки, уронив первую, я смогла взять сигарету и сунуть в рот. Щелкнула зажигалка. Шеф как всегда, читал и предугадывал меня. Я затянулась, раз, другой, натянувшиеся до звона нервы медленно отпускало.

— Ну что там произошло?

— Они уже сделали съемку, и на обратном пути он сломал ногу… Прыгал куда-то, козлотур, — выругалась я, — и угодил ногой в яму. Вещи и приборы Заславская оставила на дороге, тащила его на себе километров пятнадцать…

— Ясно…

Мы молча сидели, курили. Не знаю, о чем думал шеф, лично я, с тревожным удивлением, прислушивалась к себе. Я чувствовала тоску в руках, если руки могут тосковать. Мне нестерпимо хотелось вновь ощутить это хрупкое тело, прижать его как можно сильнее к себе, защитить непонятно от чего. Я помотала головой, отгоняя наваждение.

— Ну что? Сама дойдешь или тебя тоже надо нести? — спросил Папа, — Ребята баню под парами держат, Икмет ужин вам разогревает, занесет к тебе… Пошли.

Из темноты появился помбур Веничка.

— Ну, мать, ты где пропала, я маркшейдершу твою в баню уже отнес. Хочешь, и тебя отнесу? Я и попарить вас могу, ты только намекни, — резвился помбур.

— Веничка, я уже устала вам повторять — мечтать вредно для юношеской неокрепшей психики, — ответила я традиционной шуткой.

— Да как же так, — традиционно удивился Веня, — вся прогрессивная часть человечества говорит, что не вредно.

— Вредно, Веня, вредно, на почве несбывшихся мечтаний комплексы неполноценности

развиваются.

Каждый знал свою роль наизусть, каждая реплика произносилась уже не по разу, с небольшими вариациями, и по очень похожим поводам. Мужиков здорово заедало мое одинокое независимое житье. Был период, они пытались подглядывать за мной в бане, ломились ночью в вагончик, не было проходу от их пошлых шуток. Теперь все это ушло в историю, и остался только диалог, от которого уже песок скрипел на зубах.

Упираясь руками в колени, я встала, медленно разогнулась.

— Виктор Анатольевич, — попросила я шефа — пусть кто-нибудь печку у меня растопит и дров побольше занесет.

— Иди, иди, растопили все давным-давно, — усмехнулся Папа.

Зацепившись за порог, я стянула сапоги и вошла в предбанник. На столе горела керосиновая лампа, рядом мерцал металлическим колпачком термос. Заславская сидела возле стола и, кажется, спала, уронив голову на руки. Она уже успела раздеться. Я положила на лавку полотенца, чистое белье, разделась и подошла к ней. Углы предбанника тонули в темноте, настраивая на таинственный лад.

— Люда… — тихо позвала я.

— Мила… Мама звала меня Мила, — она медленно подняла голову, тяжело оттолкнувшись от стола, стала подниматься.

Я разглядывала ее, словно впервые увидела. Пропорциональная, изящная, как индийская статуэтка, фигура. Все было, как надо, все на месте — бюст, талия, бедра. Тело бронзовое от загара, только белели полоски, защищавшиеся купальником от солнца и нескромных взглядов. Эти белые полоски… Они притягивали взгляд, я ничего не могла с этим поделать. Самое ужасное, Людмила видела, как я разглядываю ее и, в свою очередь, спокойно изучала меня. Я хмыкнула про себя, представляя, как выгляжу со стороны. Тощее бледное тело, с прокопченной на солнце и ветрах рожей, руками загоревшими по локоть, и манишка на груди, как у гималайского медведя, только она у него белая, а у меня коричневая — типичный рабоче-крестьянский загар.

— Пошли, Мила, покажу тебе как надо париться, — улыбнулась я.

— Я умею, — ответила она с недоумением в голосе.

— Посмотрим. Бери лампу и пошли.

На полу, возле двери в парилку стоял таз с запаренными вениками. Я взяла оба, потрясла, проверяя степень их готовности. Ребята расстарались в этот раз на славу — добавили в кипяток веточки мяты и душицы. Эти травы мы специально для бани провозили с Большой земли. Я тоже привозила, когда не забывала. В этот раз забыла. Кто-то от сердца оторвал, свое отдал. Я распахнула дверь в парилку, сделала рукой широкий приглашающий жест. Господи, ну почему мне так трудно сегодня смотреть на нее. Вернее, не смотреть…Я перетащила таз через порог и закрыла дверь.

— Где-то здесь был ковш. Ты не видишь его? — спросила я, прилаживая “летучую мышь” на крючок в углу.

— Здесь, — отозвалась Людмила и зашипела обжегшись.

— Осторожнее! Ты, кстати, кольцо сняла?

— Не-е-ет.

— Давай сюда! И серьги тоже. И цепочку.

— Зачем, я парилась уже в них.

— Давай сюда. Если ты имеешь в виду прошлые разы, то это была пошлая помывка. Париться будем сегодня.

Я положила ее украшения на полке в предбаннике, прихватила забытые полотенца и вернулась в парилку. После первого же ковша воды на раскаленные камни, Людмила тихо охнула, закрыла руками груди и попыталась плечом открыть дверь.

— Мама, дорогая… Я пожалуй пойду, а ты парься.

Дверь я захлопнула хорошо, так что побег не состоялся.

— Куда?! Ложись!

Я быстро обмотала ей голову полотенцем и уложила ее на полок.

Я хлестала ее вениками, терла мочалкой, окатывала водой, выводила в предбанник, давала отдышаться, поила чаем, и опять тащила в парную… Каждое прикосновение к ней было мучительным, как удар током…

— Да, — задумчиво протянула Людмила, — теперь я знаю, почему здесь тундра.

— Почему?

Мы сидели в предбаннике, я только что кончила мыться и переводила дух, а Людмила уже успела отдышаться, лежала напротив на широкой скамейке, подстелив банную простынь, и философствовала.