По нраву пришлись людям слова старосты. Тут мне командир вспомнился. Вдруг да и пособит нам командир с кочевьем? Он этих шейхов не один десяток знает.
— А я, — говорю, — напишу своему командиру. У него все эти шейхи да аги в свояках ходят. Глядишь, и нам присмотрит подходящего. Коли Али-ага вас примет, ладно. Коли нет, командир пристроит.
Повеселели крестьяне.
— Пособи ты нам, сделай такую милость, — мы добра не забудем!
Все давно разошлись, только Джано еще стоял, не двигаясь с места, и бормотал проклятья Сорику-оглу.
— Сколько людей без очага, без крова оставил! Пусть рухнет и твой очаг, шелудивый пес! С корнем наше племя выкорчевываешь, дойдет черед и до твоих корней! Порази тебя в самое сердце дух несчастной Кеви, что теперь без меня здесь скитаться будет!
* * *
Наутро стали мы с Джемо собираться в обратный путь. Тронул я ее тихонько за плечо.
— Курбан, — говорю, — а Джано-бабо захочет с нами жить?
Встрепенулась она, прижалась ко мне.
— Как не захотеть! Захочет, ясно, захочет, если тебе лишний рот не в тягость.
— У нас делить нечего. Что нам, то и ему. Мы сыты — он сыт, мы кушаки затянули — и он тоже. А мне забот поубавится. Уйду в горы колокольчики продавать — все душа спокойна будет, что глаз за тобой есть, не одна тоской маешься.
Сказали мы Джано про наш разговор. Обрадовался старик, обнял нас железными ручищами.
— Ой, дети мои! Пролили вы бальзам на мое сердце. Пусть золотом будут камни в ваших руках! Мне ли не хотеть с вами вместе жить! Только не пришел еще этому черед. Не иссяк еще здесь наш родник. Покуда люди деревню не покинули, и я с ними горе мыкать буду, а как уходить станут — я последний уйду. Что ни говори, родина. Тянет к себе, не пускает. Дух Кеви моей здесь бродит. Тяжко ей, разлуку чует.
Только было собрались мы прощаться, цокот копыт раздался. Гляжу — скачут к нам конники, всего с десяток будет, впереди — ага.
Джамо ко мне прислонилась.
— Сорик-оглу!
Подъехали они к мельнице. Сорик-оглу осадил коня. Глянул я на седока — нос кривой, как у стервятника клюв, вниз загибается, глаза косые. Далеко ему до красавца.
— Кефетхоше, Джано?[35].
Вроде задобрить старика хочет. Джано ему:
— Худеште разы би[36].
— Я гляжу, у тебя радость. Дочка в гости пожаловала. А это твой зять, литейщик?
— Он самый. Привез дочку меня, старика, проведать. Вот провожаю их в обратный путь.
— Куда это?
— Домой к себе едут.
— А что здесь не живется? В низовье ханифиты им житья не дадут. Они кызылбашей за неверных почитают. — На меня глянул. — Оставайтесь здесь. На мельнице Джано-ага управляться будет, а вы рядом дом построите. Дам вам земли вдоль ручья, сейте, хлеб собирайте. Мемо станет по деревням ездить, колокольчики свои продавать. Ну, что скажешь, Джано?
Я за Джано ответил:
— Благодарствуй, ага. Мы на житье не жалуемся. А здешние места нам непривычные.
Сорик-оглу мне передохнуть не дает.
— Селись у нас, чего там! Скажу тебе, ты мне по нраву пришелся. Известное дело, рабье племя к хозяину жмется. Чуть оторвался — беду наживешь.
Не ответил я. Он к Джано поворачивается.
— Слыхал я, Джано, нашлись в Карга Дюзю такие умники, что из своих краев откочевать помышляют. Я им на то согласия не давал. Или они обычай здешний запамятовали?
— Помнят они обычай, и про то помнят, что по закону Гази-паши им со своих мест в другие края переселяться — себе нового агу выбирать — дозволено.
Заскрипел Сорик-оглу зубами, но смолчал. Слюну проглотил и опять запел сладким голосом:
— Куда им податься? Где они сыщут агу лучше меня? В моих амбарах пшеницы и ячменя полным-полнехонько. Овец, коров на моих пастбищах тыщи. Или сын шейха Махмуда их медом кормил? Прошлая зима лютая была. Кого он ячменем выручил? То-то! А мои рабы ели хлеб из чистой пшеницы. Мозгами шевелить надо, а то срываются невесть зачем, невесть куда. Потоп, что ли? Кому они нужны? Кто таких изменников под защиту возьмет? Всякий знает, что со мной шутки плохи.
Джано плечами пожал.
— Что у меня спрашивать? Я знать ничего не знаю. Спроси у них самих.
— Все ты знаешь, Джано! Вчера ночью вы все здесь были!
— А кто говорит, что не были! Я только толкую, что с меня за них спросу нет. Сами не маленькие, знают, что творят.
Сорик-оглу опять котом замурлыкал:
— Джано, они тебя послушают. Поди к ним, растолкуй все как есть. Скажи, я им семян ссужу, сохи новые раздам, упряжки, волов не пожалею. А с них буду брать не восьмую часть урожая, а десятину, как ашар. Что им еще надо?
— Уговаривать — дело мудреное, не про нас, темных рабов. Ты хозяин, тебе и мозги вправлять, а нам это не пристало.
Джано артачится, а Сорик-оглу свое гнет, не отступает.
— У тебя вес есть, Джано! Потому к тебе и приехал, что твой вес признаю. Тебе одному их утихомирить под силу. Уговори их, чтоб кровь зря не проливать. Сам знаешь, как бывает: рабы бунтуют, ага усмиряет, а кровь — рекой.
Затеребил Джано свою бороду.
— Потолковать-то оно можно, только дай мне сроку.
— Какого еще сроку?
— Уговаривать народ время надо. Ты всех под ноготь — и баста. А со мной иной разговор: к каждому подойди, каждому посули, меж тем времечко-то и бежит.
Вздохнул Сорик-оглу.
— Даю тебе сроку, сколько запросишь. Лишь бы уломал ты их. Уломаешь — два года с тебя за мельницу не буду брать.
— Худеште разы би, уж расстараюсь, Сорик-оглу. До пахоты, глядишь, и обделаю дело. А коли не выгорит — тебе весть подам.
Достает Сорик-оглу кошель серебра, Джано подает. Тот головой замотал.
— Ни к чему это. Где деньги, там шайтан.
Поворотил Сорик-оглу коня на дорогу, ударил плеткой, и скоро гости незваные скрылись из виду.
Проводил их глазами Джано, потом вздохнул глубоко.
— Вот и оттянули времечко. Пока он очухается, уж народ далече будет…
Стал я мула навьючивать, Джано меня остановил.
— Постой, — говорит. — Не след вам тотчас в путь пускаться… От этой собаки Сорика-оглу всего можно ждать. До обеда повремените, а там наш человек вам окольную дорогу укажет.
* * *
Приезжаем домой, и что же видим? Замок на двери сломан, все вещи искорежены, изрублены, литейный прибор вдребезги разбит. Как увидала Джемо свое разоренное гнездо, от горя обезумела: по дому бегает, за голову хватается, то плачет, то проклятья разбойникам шлет. Замучилась вконец, упала мне на грудь, заплакала.
— Не плачь, моя козочка, — говорю. — Не плачь, курбан. Мемо тебе все купит, еще краше у нас в доме будет. Не лей слез понапрасну, пожалей свои глазки. А разбойника мы найдем, он еще свое получит.
Вытерла она кулаком глаза.
— Когда узнаю, кто это сотворил, своими руками глаза ему выцарапаю, крышу ему на голову обрушу.
На шум соседи сбежались, головами качают.
— Аман! Кто такую подлость учинил!
— А вы не видели, — спрашиваю, — чужих возле дома?
Ни один не признался. Каждый клянется:
— Пусть лопнут мои глаза, не видел. К празднику готовимся. Хлопот полон рот.
Пожаловался я жандармам. Пришли они, потоптались в доме, на бумаге что-то накорябали.
— Кого подозреваешь? — спрашивают.
— Откуда мне знать, дорогой? — говорю. — Знал, сам бы мерзавца за ворот тряханул.
— Подумай! Такое может сделать только личный враг. Есть у тебя враги? Воры бы вещи взяли, а тут ничего не взято, только поломано да порезано.
Кто бы это мог быть? На соседок указать — не сделают они такой пакости. Уж сколько лет рядом живем, худого от них не видал. На тетку подумать, так она с той поры, как убежала к своим, в нашу деревню и носа не кажет. На кого ни скажешь, все грех на душу примешь.
— Ты уж уволь меня, ищи сам, дорогой.