Первый танк, строча из пулеметов, уже подходил к траншее, левый край которой сильно выдавался вперед. Вплотную к нему жались пехотинцы. Белов хорошо видел их из своего окопа, но стрелять не решался — далеко все-таки.

Неожиданно ухнул оглушительный взрыв, танк завертелся на месте с перебитой гусеницей; из-за него брызнули во все стороны пехотинцы, подставляя себя под огонь дружно заговоривших автоматов.

«Молодец Сотников! — мысленно одобрил лейтенант. — Теперь бы Исаков не подвел».

Но второй танк, круто развернувшись, пошел в сторону от Исакова, направляясь к изгибу траншеи, где стоял лейтенант.

Маневр был проделан неожиданно, и Белов едва успел сесть на дно, как слева от него показалась бронированная, лязгающая траками махина, закрывшая небо. Тут же в траншею начали спрыгивать гитлеровские пехотинцы. Белов не считал, сколько их, он только увидел, что трое бегут в его сторону, и срезал их одной автоматной очередью. Основная группа вражеских пехотинцев побежала по траншее в другую сторону. Оттуда послышались выстрелы. Покрякивая от невыносимой боли в ногах, лейтенант пополз на выстрелы и вскоре увидел на дне траншеи странную, молчаливую возню. Два немецких солдата, изгибаясь, что-то тянули к себе, падали и, вскочив, опять тянули. Белов, привстав на колено, прицелился и нажал уж было спусковой крючок, но вовремя заметил: на земле лежит Крутиков и в обеих руках держит немецкие автоматы, которые фашисты никак не могут вырвать из его могучих рук. Боясь попасть в раненого сержанта, Белов прилег на дно траншеи и сделал два одиночных выстрела. Оба немца повалились возле сержанта.

Лейтенант попытался вскочить на ноги, чтобы броситься к Крутикову, но не смог. Где-то рядом послышался мощный взрыв и следом за ним — сильный рёв танкового мотора.

«Исаков… не промахнулся, видно… не пропала связка».

Несколько минут Белов лежал, ожидая, когда уймется боль. От огромного напряжения на теле выступила липкая испарина. Где-то вверху все еще метался раздирающий рев танка, но выстрелы в траншее затихли.

— Неужели отбили?

Подбежал Исаков.

— Товарищ лейтенант! Живы ли?

— Жив, дружище. — Ротному захотелось обнять бойца.

— Что на правом фланге? Отбили? С Крутиковым что?

— Со всеми, товарищ лейтенант, разделались. Мало, видать, у них силенки… Крутиков лежит в забытьи, ран новых не обнаружил. Старшину контузило, оглох. Один боец из пополнения убит. Двое ранены. Побегу перевязывать.

— Помоги встать.

— Лежали б вы, товарищ лейтенант.

— Не-ет. — Белов поднялся, превозмогая вновь вспыхнувшую боль. В траншее стояла мертвая тишина — рёв танка прекратился. — Сколько же нас осталось?

— Четверо здоровых, товарищ лейтенант. Поцарапаны, правда, я только совсем целый. Восемь раненых, но говорят, что могут еще…

— Да-a. Вот тебе и седьмая рота… Скажи сержанту Одинцову, пусть будет заместителем у старшины. За экипажами танков следить. У немцев, что здесь уложили, учесть все боеприпасы. Доложить потом мне.

Лейтенант привалился к стене траншеи. Заметно похолодало. Очертания предметов тонули в полутьме. Громады танков чернели, точно копны. Над плацдармом клубилось багровое зарево. По вспышкам выстрелов, по разрывам Белов понял, что линия фронта резко переместилась на северо-запад — очевидно, дивизия прорвала оборону и двинулась в направлении Днепропетровска.

«Дошла ли Вера до Мозуренко? Если дошла — подполковник не забудет про нас. А может, обстановка сложилась нескладно?.. Не до нас?.. Четверо здоровых, восемь раненых… И меня считает? Лишь бы ночью не пошли в атаку. А сколько же всех раненых? Жив ли парторг? Ох, как трещит голова… Охранение надо выставить… Днепропетровск… Будем держаться…»

Когда Исаков вернулся с донесением, командир роты крепко спал, сидя в неудобной позе, — видимо, внезапно сморила усталость. Лоб у него был холодный, дыхание затрудненное, неровное, но глубокое. Исаков хотел положить его, но побоялся разбудить.

«Пусть спит. Не знаю, как он и на ногах держался. Столько ран на нем, крови столько потерял»…

…Два часа ночи. Слабо сереет беззвездное небо над прорезью траншеи. В траншее — полная темнота. И тихо. Порой слышен хрип или стон раненого, короткий вскрик. Бой с плацдарма передвинулся далеко вправо, его чуть слышно.

Спотыкаясь о трупы немцев, Исаков осторожно бредет по траншее. Глаза почти ничего не различают в темноте, но он по памяти знает, где кто лежит, и часто останавливается около раненых. Одному даст хлебнуть из фляги свежей днепровской воды, другому свернет папироску, с третьим просто так перекинется теплым словом. Иногда он высовывается над бруствером и до рези в глазах всматривается в беспросветный мрак, за которым притаились вражеские окопы: не ползут ли фашисты? Изредка оттуда летят в сторону гвардейцев ленивые, беззвучные очереди трассирующих пуль.

«Спокойно, кажись… Не до нас фрицам», — мысленно рассуждает Исаков и идет дальше по полузасыпанной черной траншее. На резком изгибе ее он замедляет шаг: где-то здесь лежит Крутиков. Исаков шарит по земле руками, тихонько окликает сержанта.

— Здесь я, — глухо отзывается голос.

Сержант сидит метрах в десяти от прежнего места.

— Ожил, герой?

— Есть до смерти захотел… Вещмешок не могу найти…

— О, то дело! На поправку, значит? Сейчас… я вроде тоже проголодался.

Исаков приносит свой вещмешок. Некоторое время они молча, с аппетитом едят хлеб и мясо, сталкиваясь в темноте руками.

— Полегчало, сержант?

— Ослаб малость. Нога дюже ноет и бок… Как, по-твоему, выкарабкаемся?

— Рук не опустим — выстоим. Одно боюсь: ночью чтоб фриц не полез… Да ночью он не любит, потрепали мы его за день-то, тоже, небось, передышки хочет. На заре, может, начнет, тут уж смотри, сержант.

Но думаю, не очень-то будет на рожон лезть, капут его дело. Наши вон на Днепропетровск тронулись. Не до нас фрицу, сам, поди, думает, как скорее удочки отсюда смотать.

За ночь Исаков не раз высказывал товарищам свои мысли, голос его звучит убежденно и твердо, вселяя бодрость в душу раненого сержанта.

— Автомат-то не потерял?

— Ну ты скажешь тоже… Вещмешок могу потерять, а оружие всегда при мне. Вот он.

— Да я к слову… Пойду, сержант. В случае чего, ты…

— Ясно.

Исаков идет дальше, улыбаясь в темноте своим мыслям. Он сильно устал за сутки, его клонит ко сну, но уснуть сейчас — самое опасное: только четверо их осталось, кто может неустанно следить за врагом.

— Не заснул, сержант? — окликает он, безошибочно останавливаясь у знакомого, неразличимого в темноте окопчика.

— A-а… Милосердная сестричка! — с дружеской усмешкой отзывается невидимый сержант Одинцов. — Взгляни давай. Шум какой-то… не нравится мне.

Исаков втискивается в окоп рядом с сержантом. В расположении противника происходило какое-то скрытое неясное движение. Оба высунулись из окопа, вглядываясь в черную мглу. Тишину ночи оборвали вдруг частые, показавшиеся очень громкими выстрелы. Белая ракета взвилась над траншеей противника, заливая все дрожащим, призрачным светом. Стрельба вспыхнула и на флангах; заговорили пулеметы.

— Беги к ротному, разбуди, — тревожно приказал сержант. — Ох, не по нутру мне эта музыка. Скорей беги!

Лейтенант Белов встрепенулся, как только Исаков тронул его за плечо.

— Затевают что-то фрицы, товарищ командир.

Белов рванулся было, но тут же, ахнув, сел опять.

— Черт… Помоги мне… Времени сколько?

— Третий час.

— Почему не разбудили?

— Вам отдых требуется, товарищ гвардии…

— Хорошенькое дельце… Отдых. Что за чехарда там?

Он встал, поддерживаемый Исаковым, и в первую минуту ничего не мог сообразить. Стрельба у противника сильная, но ни знакомого посвистывания пуль, ни характерного разрыва их при ударе о землю.

— Пули-то, видно, идут много выше нас, — заметил Исаков, примостившись рядом с командиром на бруствере. — Будто спросонья палят.