Ну да, разумеется, никакая «душа» в ходе экспериментов не обнаруживается. Но ведь он занимается не душой, а высшей нервной деятельностью.

«Мы не можем обладать монополией на истину»: мы можем говорить лишь о том, для чего у нас есть точный язык. А эти считают: ага, раз «наука» никакой души не нашла, значит Бога нет и все дозволено... Религия оберегала жизнь. Хранила порядок жизни, который они растоптали. Отказались от нее — и потеряли стыд, совесть, человеческий облик... ВОТ, что «дозволено» у них теперь.

Если бы не разгул разрушения в России — обратил бы он внимание на религию?

«...Только люди, не способные по-человечески чувствовать жизнь и самостоятельно задуматься над нею, могут восстать на религию. Какою жизненною трагедиею отзовется пропаганда атеизма, и сколько проклятий впоследствии вырвется на головы теперешних разрушителей религиозности!..»

И они еще ждут, что он будет им союзником. Благосклонности добиваются. Его исследования, говорят, «имеют огромное значение для трудящихся всего мира». Имеют, имеют, никаких сомнений...

В январе двадцать первого Совнарком принимает постановление: создать для академика Павлова режим наибольшего благоприятствования его исследованиям. Ему возвращают 6 конфискованных золотых медалей. Гарантируют материальную поддержку исследований. Неприкосновенность. Личную свободу. Свободу передвижений.

Ага, нужен я вам... Что ж: и вы мне пригодитесь. Если вы так цените науку, посмотрим, как вы для нее что-нибудь сделаете: настоящее, полезное... Но извольте тогда от меня и выслушать кое-что. Меня — будут слушать. Другому бы рот заткнули.

Павлов меняется: резко, неожиданно, для многих — гротескно. Никогда не обращавший внимания на награды, он носит царские ордена. Открыто, при любой возможности, ругает власть. Публично говорит о несовместимости инстинкта свободы, с которым рождается каждый человек, и диктатуры пролетариата. Но более того: он, принципиальный безбожник, после 1917 года крестится чуть ли не у каждой церкви.

«Идет академик Павлов мимо церкви, — веселились рассказчики анекдотов. — Зазвенели колокола. Академик снял шляпу и перекрестился. А дворник увидел и говорит: Ну и темнота!!.»

Он не принимает даже советского календаря. Большевики заменили недели «пятидневками», а в лабораториях Ивана Петровича по-прежнему — старорежимные понедельники, вторники, воскресенья и... церковные праздники.

— Господа коммунисты! — восклицал академик на всю лабораторию. — Завтра Пасха! Праздник! Неделю не работаем!..

— Иван Петрович, да что вы?!! — взмолился как-то один из учеников.

— Как вы можете?! Над нами же смеются все!

— Смеются?! — взорвался Павлов.

— Смеются шуты гороховые! Рождество и Воскресение — огромные исторические праздники! Христос был первый человек, который возгласил, что раб равен господину! А их коммунизм — это маленькая наценочка, вариация в этой идее уничтожения рабства!

Павлов пишет множество писем в защиту религии, церкви, духовного сословия.

Неприкосновенный, окруженный почетом, он личными усилиями старался защитить то, на разрушение чего обратили его науку — дело всей его жизни.

«Наша программа, — говорил Ленин, — вся построена на научном, материалистическом мировоззрении...» Получалось: Павлов — свой, союзник. Ссылаясь на результаты его опытов, большевики могли утверждать: у религии нет правды! Нет ни бессмертной души, ни другого мира, которому она принадлежит...

Горько, тревожно. Он заходит в церковь — обычно на Пасху. Подолгу стоит, смотрит на радостных людей, слушает пение... Спутникам объясняет: это так напоминает ему рязанскую юность. Юность, когда все было так ясно, когда так верилось в торжество и силу разума, в прямые пути...

Если что-то и вытащит эту бедную страну из пропасти, думал он, то исключительно научная мысль: сильная, здравая, трезвая, чуждая обманам и самообманам.

А в стране тем временем был прямо-таки образовательный бум. Голодные, нищие люди рвались в школы и университеты. Сами, по доброй воле — и государство, само нищее, помогало им, как могло. До большевиков такой массовой веры в науку, нет — страсти к науке! — просто никогда не бывало.

Не сам ли он верил в юности: прогресс однажды непременно приведет к тому, что человек сможет обходиться без религии, поймет, что надежнейшая защита от хаоса — разум? Который до сих пор просто слишком мало использовался...

К концу двадцатых стало ясно: есть возможность перейти от изучения высшей нервной деятельности животных к психике человека. Донельзя удачно, что власть готова содействовать, дает деньги. В том же 1931-м, когда в Москве взорвали храм Христа Спасителя, в Ленинграде специально для него открыли две клиники: неврологическую и психиатрическую. Он начал эксперименты.

Среди павловских экспериментальных животных появились близкие родственники человека: пара шимпанзе, Роза и Рафаэль. Впервые в мире Павлов начал изучать интеллект человекообразных методом условных рефлексов. Чтобы добыть еду, эти подопытные демонстрируют чудеса изобретательности... прямо-таки признаки разумности. Павлов становился популярным.

Сложное было у него отношение к этой популярности. Чем дальше, тем сложнее, тревожнее... Но ведь было очень похоже на то, что у большевиков получаются совершенно неслыханные вещи.

Не одного Павлова убеждало то, что весь мир называл тогда «русским чудом». Страна преобразилась за считанные годы. Крепло государство. Росла промышленность. Но главное: предельно прагматичная власть отчетливо сделала ставку на науку! Ни одно государство в русской истории —может быть, в истории вообще? — не делало этого в таких масштабах. Не говоря уж о том, что впервые в истории России была достигнута всеобщая грамотность.

Два прагматика — Павлов и власть — всматривались друг в друга. То был напряженный компромисс, странный компромисс, компромисс-борьба, и инициатива в ней принадлежала обеим сторонам.

Вокруг Павлова, в Колтушах под Ленинградом, создается идеальное пространство для научной работы. О таком прежде он и мечтать не мог — «столица условных рефлексов». Вокруг Биостанции ему построили целый городок с подсобным хозяйством для содержания экспериментальных животных, с удобными помещениями для них, с лабораториями и библиотекой, с коттеджами для коллег-единомышленников... Здесь можно было жить, не выезжая, жить исключительно наукой, не отвлекаясь ни на что лишнее. А если академику для душевного спокойствия хочется еще и чего-нибудь религиозного — ради Бога: специально для него продолжала действовать в Колтушах церковь, звонили колокола... Пожалуйста: просил не трогать — мы и не тронули. Работай только!

И.П. Павлов с сыном Владимиром Ивановичем, 1923

Неужели — попал в ловушку?

Но ведь он действительно работал! Работал, как никогда прежде!..

Он не просто получил от власти возможность делать то, что считал нужным. Разве не говорил он с властью, как равный? Разве не писал в Совнарком жесткие письма, каких ни от кого бы не потерпели, — о страшном голоде, о людоедстве, об эпидемиях, о повальных арестах? Разве не защищал невинно осужденных? Разве не отстаивал свою науку?..

А советские его последователи уже вовсю экспериментируют с детьми. Высчитывают, через сколько минут после еды у рабочего выделяется желудочный сок и как это влияет на производительность труда. Теорию условных рефлексов объявляют «естественнонаучной платформой диалектического материализма». Самого Павлова — основоположником социалистической идеи создания нового человека. Главное — сформировать правильные условные рефлексы.

Тщетно яростный Павлов пишет Верховным Экспериментаторам: прекратите путать обезьян с людьми, физиологию с социологией, лабораторные задачи с нуждами народного хозяйства!.. Прекратите упрощать! Не слушают.

Хотел бы он увидеть, чем все это кончится. Дожить до того, как наука раскроет людям глаза, научит их самостоятельно думать. Это непременно случится.