Так в тот день ничего и не решили воеводы, разошлись, и только уже после грамоты Сергиевой стало не можно, соромно стало умедлить! Потому назавтра и порешили-таки переходить Дон. И лучшую (так полагал Дмитрий), лучшую силу вместе с полками Владимира Андреича забирал себе Боброк в засадный полк. Князь трусил в душе, пото и хотел все полки удержать около себя, так спокойней, надежней казало. Но тут и все поддержали Боброка: и свояк, Микула, и брат, и Ольгердовичи, и Тимофей Вельяминов, и даже Акинфичи на сей раз встали с Вельяминовыми в согласном хоре — засада в бою по старине, по обычаю полагалась всяко! На рати как еще повернет, а коли некому станет с тылу ударить по врагу, возможно и бой потерять. Перемог Боброк. Только уж поздно вечером, отпуская Бренка, выговорил князь Дмитрий то, что долило и не давало ослабы душе:

— Всю рать строят у нас одни Гедиминовичи! А ну как Ягайле в помочь?

Бренко посмотрел Дмитрию в очи, качнул головой, возразил стойно Владимиру Андреичу:

— Не сумуй, княже! Литвинов не знаешь? Да они скорей глотку перережут друг другу, чем сговорят! Что ж, Ягайло престол свой Андрею Полоцкому отдаст? Ни в жисть!

Успокоил. Слегка успокоил. А все думалось и думалось. Мысли от войска перекинулись к делам церковным, к этому несносному Киприану. Про Митяя — умершего? убитого? — доподлинно князь еще ничего не знал, — помыслилось вновь с тяжкою, давнею обидой. Но, от многоязычного войска своего простираясь мыслью к делам святительским, впервые додумал Дмитрий о том, что, быть может, и правы в чем-то старцы, руководимые игуменом Сергием, ставшие, вопреки князю, за этого чужака Киприана. Не понимал, не понимал он всех этих хитростей зарубежных. Кому с кем да с какой стати? Только понял, почуял теперь, что и без того нельзя… Помимо его воли, помимо разумения создавалась у него под рукою не Московская, даже не Русская земля, а какая-то иная, многоязыкая, и он сам, принимая литовских и татарских беглецов и наделяя их землями, способствует тому. Но ведь беглецы-то принимают святое крещение по греческому обряду, веру православную! А пред Исусом Христом несть ни еллина, ни иудея… Дмитрий долго сопел, ворочался, сетуя, что рядом нет привычной, своей Авдотьи, которая и утешит, и успокоит, и совет подаст неназойливо… Боброка он боялся. Даже женив на сестре, по Дуниному совету, боялся все равно. Это как с Иваном Вельяминовым было: чуял превосходство над собою, и хоть тут и сдерживал себя, а любить Боброка не умел. И все же знал, ведал: дела ратные надобно предоставить ему, и никому больше. Да, впрочем, чуяли то и прочие. Слишком еще неверным было на весах судьбы благополучие Москвы, слишком недавно едва не потеряли всего вообще, когда князю Дмитрию не исполнилось еще и десяти летов. А посему в беде, в обстоянии, держались заедино. Это и спасало. И спасло!

…А Дуни не было! Были лязгающие сталью, готовые драться соратники, было послание Сергия, читанное в полках. И то, что Мамай вновь отверг новое, уже безнадежное, предложение замириться (или он сам отверг, отказавшись платить дань по Чанибекову докончанью?), уже не озаботило никого. Люди шли драться и умирать. И он шел за тем же самым. Дмитрий упрямо свел брови хмурью, так и заснул. И во сне, ворочаясь и сопя, гневал тоже.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Из утра готовили мосты через Дон, и все бояре были в хлопотах и разгоне. В ночь на Успение надобно было скрытно переправить все войско на десную сторону Дона, иначе татары сомнут московскую рать на переправах и настанет конец. А там и Ягайло подойдет тотчас! Отступать, даже проигрывать сражение было нельзя. И Дмитрий весь день, молча, сопя, наблюдал, как идет работа. Работали споро, плавили мокрый тяжелый лес, вязали плоты, колья вбивали в илистое дно. С той стороны, от Красивой Мечи, дважды подскакивала сторожа. Мамай явно стягивал полки к бою, но все еще ждал чего-то, верно, все еще верил в Ягайлов приход. А Ягайло стоял — слухачи доносили, — ежели на рысях, то всего в двух часах конского хода. И с немалою ратью стоял. Поди, Мамай уж не первого гонца к нему шлет. Торопит! Прав Боброк, кабы мы еще простояли за Доном, то и Мамай бы медлил, а там и Ягайлу заставил выступить к бою. Ну а ежели Ягайло все-таки подойдет?

Дмитрий так же не верил литвину, как и прочие. Свежи были на памяти Ольгердовы стремительные набеги, ой и свежи! И когда наконец пала ночь и рати двинулись по наплавным мостам и бродам на ту сторону, Дмитрий не выдержал, сам поскакал искать Боброка.

Потому что был плотен и широк — "плечист и чреват", как отмечено в летописи, — князь Дмитрий казался много старше своих тридцати лет. Жаркий, суматошный день (князь, как и прочие, не снимал брони) порядком уморил его. Теперь, к вечеру, с наступившею прохладой, стало немного легче. Все одно, рубаха под панцирем была мокра, и кожа зудела от пота и пыльной трухи. Боброк, только кинувши глазом, тотчас уразумел Князеву трудноту. Спешившегося Дмитрия мигом, стащив шелом и кольчугу, переодели в сухое, чистое, грудь и спину обтерев влажным рушником. Дмитрий, всев на коня, почуял, будто родился заново. Боб-рок, не обманывая себя, понял, зачем к нему, в мале дружине, прискакал великий князь, коего следовало успокоить во что бы то ни стало. Бок-о бок, почти сталкиваясь стременами, подъехали к берегу. Растесненные по сторонам пешцы дали дорогу. И вот он, тот берег, чужой и враждебный, медленным отлогим скатом подымающийся вверх.

Подскакал сторожевой, что-то сказал Боброку. Дмитрий упрямо не отставал от зятя, молчал. Немногие "детские" ехали, по знаку Боброка, далеко сзади. Темное поле все больше обнимало их пронзительною тревожною тишиной. Степные некошеные, по грудь коню, уже приметно увлажненные росою травы хлестали по сапогам. И так жутко было помыслить, что тут, именно тут, будут высить к завтрашнему вечеру груды трупов на истоптанной до черноты, залитой кровью земле.

— Подступит Мамай? — вопросил Дмитрий с тенью надежды на то, что упрямый татарин в какой-то последний миг порешит окончить дело миром.

— Подступит! — твердо и спокойно возразил Боброк. — Теперь, как мы перешли Дон, ему не выступить — срам! Себя потерять! — Помолчал, прибавил: — Того и жду!

Дмитрий вздрогнул, из-под руки вглядываясь в мутную ночную даль.

— Наша сторожа тамо! — успокоил Боброк. Помолчал, вопросил: — Слышишь?

Долгий, тоскливый прозвучал над степью волчий вой. Испуганно и зло каркали ночные вороны, немолчно тараторили галки. С Непрядвы доносило плеск и гомон обеспокоенных уток и лебедей.

— Не спят! — вымолвил Дмитрий.

— Орда идет! — отозвался Боброк. Он остановил коня, слез и припал ухом к земле. — Послушай, княже! — позвал вскоре Дмитрия.

Подскакавший "детский" принял повод коня. Дмитрий тяжело слез, лег на землю. С той, ордынской стороны доносило по степи глухой гул бредущего шагом войска, и еще что-то словно гудело или стонало в глубине.

— Земля плачет! — строго пояснил Боброк. — Надвое. И о татарах, и о наших. Много ратных падет! — Помолчал, добавил, уже принимая повод от своего стремянного: — Пото здесь и станем, на стечке рек! Мамаевых сил поболе, чем наших. Ему, чаю, здесь и полки не развернуть! Пойдут кучей…

— А мы? — вопросил князь, глядя на молчаливые сполохи, что вставали за Доном, над русским станом.

— Мы должны устоять! — сказал Боброк. — Иначе погибнем. Земля плачет надвое, но в стороне татарского стана сильней!

В этот миг Дмитрию хотелось лишь одного: до конца верить Боброку.

Они расстались на берегу. Боброк, уже не возвращаясь на тот, оставленный берег Дона, поднял и повел в засаду полки, посеяв в душе Дмитрия прежнюю ревнивую неуверенность. Но уже подскакивали воеводы, уже сплошным потоком шли, шурша и шаркая, пешцы, положившие на плечи древки долгих рогатин и копий. Кругом теснились рынды, "детские", стратилатские чины, вестонопш. Выводили расчехленное червленое с золотом знамя. Бренко подъехал, сверкая начищенными доспехами. В густом предутреннем тумане выстраивались полки. Где-то коротко проигрывали дудки. Воеводы, каждый, отъезжали к своим полкам, а он был один — опять один! — затерянный в этой толпе.