И неистов был, и почти праведен Митяй в этот миг. А Дмитрий слушал набычась, руки сунув за опояску, и наконец, огрубевши ликом — красными пятнами неровно загорелись ланиты князя, — изрек:

— Прикажешь взять под стражу епископа Нижегородского? Инако его ить и не остановить!

— Княже, — возразил Митяй, — грех твой на мне! А и то смекни, где будет честь твоя, и моя тоже, ежели оный Дионисий учнет в Царьграде срамить волю пославшего мя великого князя московского? Не реку: вверзи в темницу, но — задержи, удержи, дондеже пройду и прииду есмь!

И князь охрабрел. Его задевало, его позорило сущее своеволие Нижегородского епископа! А посему князь "возбрани Дионисию не идти к Царюграду, да не сотворит пакости, никоя споны Митяю, дондеже приидет в митрополитех. И повеле Дионисия нужею удержати". К делу был вызван тот же Никифор с приказом затворить Дионисия неволею в келье монастыря, выставить охрану и, не учиняя иной истомы, держать твердо.

Дионисий шагал по келье, точно раненый барс. Ему чуялось уже, что и потолок, и стены сдвигаются, давят… Как он был глуп! Как неразумно смел! Кому и в кого он поверил? Как мог не понять заранее, что Дмитрий не чета суздальским князьям, которые, все, слушались своего игумена, а после епископа; что здесь, на Москве, иные законы, что великий князь, глава Руси, не захочет, чтобы духовная власть воспрещала ему, и все одно содеет по-своему. Содеет уже затем, дабы выказать свою волю, дабы напомнить, что он — князь великий! Более того, а он сам, Дионисий, как бы поступил на месте Дмитрия Иваныча? Он с разбегу замер, остановился, упрямо склонивши голову: в самом деле, как бы поступил он? Не стойно ли князю?!

Годы не брали Дионисия. Он старел оболочиною своею: являлись морщины, седина, он стал сух и поджар, одрябла и покрылась коричневыми пятнами кожа. Но дух его был молод и воинствен, как и полстолетья назад. Такие люди и на закате дней редко помирают от старости. Он мог только рухнуть, сломавшись изветшавшею плотью (инсульт или инфаркт, сказали бы теперь), ибо в нем не было и поднесь ни грана старческого покоя, и всепрощения, свойственного старикам, не было тоже. Он внимательно изучил запоры, решетки, выходы из кельи. Бежать? Бежать отсюда было трудно, а быв пойман, он рисковал угодить уже в земляную тюрьму. Тут вот Дионисий и вспомнил о единственном человеке, могущем ему помочь, о Сергии.

Он потребовал гусиное перо и бумагу. Он писал князю. Писал горячо и страстно, умоляя его отпустить, каясь в высокомерии, клятвенно обещая прекратить всякий спор с Михаилом-Митяем и не рваться более в Царьград. Он просил одного: освобождения, выставляя поручителем за себя игумена Сергия. "Ослаби ми и отпусти мя, да живу по воле. А уже к Царюграду не иду без твоего слова. А на том на всем поручаю тебе по себе поручника, старца игумена Сергия".

Никифор, приставленный стеречь Дионисия, был усерден и груб. Но имя Сергия и для него значило много, во всяком случае, достаточно, дабы передать послание Дионисия в собственные Князевы руки…

Дионисий не знал, поручится за него Сергий или нет. О том, в какое положение поставит он радонежского игумена, нарушив клятву, он тоже не думал. Не думал, да, да! Именно не думал! Ему жажда была вырваться из затвора, любыми путями, любою ценой. Все прочее в тот час вовсе не существовало для Дионисия. Мог бы — сквозь стену прошел, водою просочился сквозь землю!

Ну, а Дмитрий по укоризненному зраку бояр, по молчанию ближников, по вздохам жены чуял, что, полонивши епископа, поступил круто. И по тому по всему послал-таки к Сергию. Да и Митяй тут как-то сразу и вдруг поддержал князя. Он, Митяй, судил по себе самому и потому не верил, что Дионисий сдержит обещание. Но тогда — наконец! — появлялась у него первая надежда расправы с ненавистным радонежским игуменом. И потому Митяй на этот раз не воспротивился воле Князевой.

К Сергию было послано, и он пришел и поручился за Дионисия на Святом писании. И Дионисия выпустили. И он уехал в Нижний, а оттуда, "мало не пождав", устремился к Константинополю. Пустился по Волге, в обход страшной для него Орды, через Дербент и горы Кавказа, через Трапезунд и турецкие владения. Весть о его бегстве, разумеется, сразу дошла до Москвы.

— Вот он, твой святой Сергий! — со злым торжеством орал Митяй. — Коликую святость явил! Ни во что же поставил и имя Божие!

И князь впервые, когда Митяй начал ругать перед ним исихастов-молчальников, и особенно игумена Сергия, не возразил, не заспорил, но смолчал. Прав был Митяй! И таков ли безгрешен знаменитый радонежский игумен? Как-никак пришлый, находник, из ростовских, разоренных москвичами бояр…

Так вот оно и пошло. Так вот и судьба обители Троицкой повисла на едином тонком волоске Князева похотения.

Спросим теперь, знал ли Сергий, что Дионисий нарушит уговор и воспользуется его поручительством, чтобы обмануть князя? Конечно, знал! Не мог не знать. Сергий, с его сверхчувствием, развитым годами подвижничества, все и про всех знал заранее. Но не будем требовать от человека — даже святого, — чтобы он чрезмерною честностью подыгрывал злу. Так мы и от Бога начнем требовать признания прав дьявола на частичное — или полное! — владение нашим миром. Требованья и похотенья Митяевы не должно было уважить. И позволять ему арестовывать русских иерархов не должно было такожде.

Сергий, впрочем, ответил иначе, когда спросили его, как он мог поручиться перед Дмитрием, заведомо понимая, что клятва будет нарушена. И не боится ли он теперь остуды Князевой для всего Троицкого монастыря?

Сергий шел в огород и стоял с заступом, в подвязанной вервием старой латаной-перелатаной рясе. Он строго выслушал вопрошателя, подумал, склонив голову к плечу, вопросил вдруг:

— Скажи, может князь волею своею прибавить единому из смертных хотя бы день жизни? Не отнять, а прибавить? — настойчиво повторил он. — Вот видишь! И я не могу! А Господь может и это, и многое другое. Ему же, воле Его, и призван служить каждый из нас!

Сказал как отрезал и уже не слушал, пошел в огород и работал там непрерывно до вечера. В самом деле, что мог сделать худого Сергию даже сам князь, вольный токмо над телами, но не над душами праведных?

Но Сергий ведал и иное, много горчайшее, чем порушенная Дионисиева клятва. Знал и сказал это вслух и прилюдно. А именно, что Митяй не доедет до места и никогда не узрит Царьграда. И вот тут спросим себя, что мог знать или, точнее, предчувствовать преподобный, изрекая гибель гонителю своему?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Митяй отправился в путь вскоре после бегства Дионисия — следовало не давать настойчивому Нижегородскому епископу опередить себя. В двадцатых числах июля 1379 года он покинул Москву. Во вторник, двадцать шестого июля, провожаемый самим князем, боярами, епископами и множеством народа, переправляется через Оку на рязанскую сторону. С ним шли шестеро митрополичьих бояр, три архимандрита, два толмача, печатник, множество игуменов, попов, дьяконов, монахов, владимирских клирошан, митрополичьих дворян и слуг. С ним шел и посол великого князя боярин Кочевин-Олешинский. Митяй вез казну, митрополичью ризницу и, как уже говорилось, несколько чистых харатий, снабженных княжеской печатью, по которым имел изустное право занять даже и "тысящу серебра", огромную сумму по тому времени.

Теперь поглядим, из кого состояла его многочисленная свита. Среди трех архимандритов находился Иван Петровский, который "бысть первый общему житию начальник на Москве", а раз так, то скажем сразу, сторонник покойного Алексия и сподвижник игуменов Сергия Радонежского с Федором Симоновским. То есть — противник Митяя, как ни поверни! Почему же он был избран в это посольство? Да потому именно, что послов избирали "общею думою", всей землей, и, следовательно, "молчальники" настояли на присутствии в посольстве своего представителя. В выборе этом выявились начала исконно русского демократического сословного представительства, никогда не угасавшего полностью на Руси даже и в периоды самого тиранического правления, — при котором, хочешь не хочешь, а общий совет — Дума ли, собор, рада, снем, окупщина, Верховный совет или народное собрание — обязательно включает в себя представителей ото всех противоборствующих партий или сословий, а отнюдь не от одного из них.