(Ответный поход на булгар, Казань, Жукотин и Кременчуг возглавил брат великого князя, Юрий, тотчас ставший героем на Москве. А его последовавшая вскоре женитьба на дочери изгнанного смоленского князя, Юрия Святославича, была всеми согласно воспринята как прилюдное осуждение Васильевой политики дружбы с Литвой. Не с тех ли еще пор явилась ненависть Софьи к Юрию и его сыновьям, вылившаяся три десятилетия спустя в кровавую резню Шемячичей с Василием Темным?)

Нижний был взят двадцать пятого октября. Об этой беде, прознавши переже прочих, толковали ныне на семейном съезде Акинфичей в тереме Александра Андреевича Остея.

Остеиха в этот день сбилась с ног. В свои пятьдесят изрядно заматеревшая (по крутым-то лестницам бегать ныне и задышливо стало!), вставшая до света, раньше слуг и холопок, не первый ли раз присела на лавку с утра! Ноги уже не держали. Разглаживая обиходный домашний сарафан на тяжелых бедрах, вздыхая во всю грудь, думала: что еще надобно содеять до гостей? Пирог, ставленный с ночи, вот-вот доспеет, мясную уху и укроп варят на поварне, столовые сосуды — оловянники и братины, ковши, уксусницы, перечницы, рассольницы, солоницы, ставцы, блюда, тарели, ложки, ножи, достаканы и кубки — вычищены, сверкают медью и серебром. Выглаженные браные скатерти, фатки и утиральники — было бы чем вытирать руки гостям — прислуга сейчас будет расстилать и раскладывать в столовой повалуше. Кулебяки на три и на четыре угла изготовлены с вечера. Целого кабана, что ныне подадут на стол, сейчас поворачивают на вертеле перед огнем на заднем дворе, пова-ры бают, что как раз доспеет к наезду гостей. Горницы выметены и вымыты с вечера, столы и лавки отскоблены, проверяла сама! Сейчас по лавкам расстилают ковры. В бертьянице разливают по сосудам уксус, огуречный и лимонный рассолы, сливовую приправу и горчицу. Студень, икра и капуста, моченая брусница и тертая редька с медом — все очищено и раскладено по блюдам, до столов. Бочку фряжского открывали при ней. Боярыня сама приложилась: испробовать, не прокисло ли? Вино было доброе, разом горячо ударило в голову. Жонкам пить грех, да уж в ее-то годы и пригубить мочно!

Колыхнулась, вставая. Озорной скоморох XVII столетия, Кирша Данилов, охальничая, сложил такое вот присловье:

В самом деле, чем-то — глянуть со стороны — сходничала Остеиха и с раскормленной свиньей (подумать-то такое и то грех!). Мерянская кровь, примешиваясь к славянской, давала на Москве такие вот осанисто-тяжелые, на возрасте, женские телеса и мужескую приземистую, "гостинорядскую" чреватость.

Встала боярыня, выщипанною высокою бровью повела, приметив заметавшуюся холопку. Тяжело пошла в людскую: следовало, до столов, накормить слуг, ключников, поваров, хлебников, стряпух и горничных холопов хотя щами с кашею — не глотали бы голодной слюны, подавая на столы гостям.

Съезд ожидался немалый, едва ли не всем родом собирались нынче Акинфичи у Александра Остея.

Из восьми сыновей покойного Андрея Иваныча, внука Акинфа Великого, не было только Федора Свибла. Старый возлюбленник покойного Дмитрия, утесненный и ограбленный Василием, забравшим под себя Свибловы селы, редко показывался на люди.

Остей (два года осталось ему до шестидесяти годов), стоя па крыльце, сам встречал братьев, троекратно целуясь с каждым: Ивана Хромого, Ивана Бутурлю, Андрея Слизня — все названные были боярами великого князя. Младшие — Михайло Челядня, Федор Корова и Иван Зеленый (не очень-то и младшие, самому юному было уже за сорок!) — тоже не были обделены чинами и званьями, хоть и не входили еще в государеву Думу. Впрочем, Челядне высокое место было уже обещано.

Приехали и их двоюродники: сын Владимира Иваныча, Иван Замытский, и дети Романа Каменского — Григорий Курица, Иван Черный, Юрий, Дмитрий и Полуект.

Акинфичи вылезали из возков или спускались с седел, опираясь о плечи стремянных, все странно похожие друг на друга, большею частью приземистые, широкие в кости, с литыми бородами, проходили развалистою, неторопливой и властною походкой людей, уверенных в своем достоинстве и нерушимом богатстве.

Приехали их взрослые дети, приехали ближники, Морхинины, сыновья Григория Пушки и Владимира Холопища — всего за тридцать душ одних родичей да с полета стремянных, возничих и дружины.

Весь терем Остея гудел, как роящийся пчельник. Слуги носились стремглав, шестеро холопов уже несли на прогибающихся слегах неподъемную кабанью тушу, иные, вдев в металлические ручки дубовый шест, волокли окутанный паром котел с ухой. Мясные бюда сейчас, до поста, были в изобилии, и печеное и жареное: рябцы и зайцы, тетерева, голуби, цыплята и индюки. Украшением стола явился лебедь в перьях, с красиво изогнутою на серебряной проволоке головой.

И спервоначалу речей особых не велось — ели.

Остей, слегка огладив необъятные бедра своей благоверной, пригласил:

— Садись, мать!

Боярыня опустилась на лавку меж раздавшихся мужиков, толстыми, в дорогих перстнях пальцами взяла крылышко лебедя, ела, опрятно отставляя мизинцы рук и одновременно зорко озирая суетящуюся прислугу — не сблодили б чего? — пригубила кубок с медом, вытерла пальцы фаткой, выслушивая согласные похвалы деверьев, встала опять: хозяйке не пристало сидеть за столами, когда гости-мужики едят и пьют, ее дело следить за поряднею в терему.

— Федор-то Свибло, никак, недужен ноне? — спрашивал, на правах ближнего родича, Иван Замытский.

— Лежит! — ворчливо отвечал Остей, обсасывая кусок кабанятины. — Невесть, с болезни ал и с обиды сердечной!

— Столько годов служил старому князю верой-правдой! — охотно подхватили на той стороне стола.

Слуги уже убирали первую перемену, разливали по мисам уху.

— Дак как, Михайло, дело-то створилось? — отнесся к Челядне Иван Хромой, обтирая усы и бороду фаткой.

— Да как! — Челядня глядел, сощурясь, сосредоточенно пережевывая. Отпил фряжского, крепко поставив достакан на стол. — Наши по три дня отбивали приступы!

— Кто да кто?

— Да Володимер Данилыч с Григорием Володимирычем, да Иван Лихорь… А после Семен и подступил: "Откройте, мол!", жители тута набежали… Свой-от князь! Колгота пошла! Воеводы видят уж, што на удержать им города, Володимер Данилыч уперся было: "Не пустим, мол, изомрем на стенах!" А посадским што объяснишь! "Вы-де Москва, а у нас свой князь есь!" Ропот, то, се, кто и побежал в стан к Семену… А князь Семен к тому и роту давал, што погромов не станет творить в городе.

— Как у нас, под Москвой!

— Тоже роту давал, собака!

— На кресте клялся!

Раздались сразу несколько голосов:

— Ага!

Уже и за вторым столом утихли, все слушали Челядню, шикали на слуг, ненароком звякнувших посудою.

— Ворота открыли, ну и пошло! Ентяковы татары почали тотчас зорить город, лавки поразбивали в торгу, у жонок аж из ушей серьги выдирали, с мясом. Посадские да гости торговые ко князю, а Семен только руками разводит: "Не аз створих лесть, но татарове, а яз не поволен в них, а с них не могу!" Словом, получили своего князя!

— Митрий Саныч Всеволож почто сошел с наместничества? Он бы, поди, Нижний удержал!

— Митрий Саныч недужен зело, поди, уже и не встанет.

— Не удержать было! — отверг Челядня. — Не ждали! Ратных всего горсть. Ну, дрались бы на стенах, а посадские тою порой ворота открыли Семену? Наши бы все и погинули тамо!

— Князь-от Василий о чем думал?! — вопросили сердито, и молодой голос от дальних столов выкрикнул:

— Князь тем часом из Софьюшкиной постели не вылезал!

Старики поглядели значительно, перемолчали. О князе такое прилюдно баять было грех.

— Выходит, — взъерошив бороду, процедил Слизень, — мы и Нова Города не одолели, и Нижний потеряли теперь! Грех молвить, а великому князю помыслить путем допрежь того не мешало бы!