Гром грянул, когда, в начале лета, на Двину прибыли великокняжеские бояре во главе с Андреем Ал бердовым, предложившие двинянам заложиться за великого князя Московского и обещавшие защиту от новогородских поборов: "А князь Великий от Новгорода хоцет вас боронити, и за вас хощет стояти". И двиняне, в большинстве своем выходцы с "низа", из ростовских и владимирских волостей, предпочли великокняжескую власть новогородской. Во главе со своими старостами, Иваном Никитиным "и всеми боярами двинскими" они целовали крест великому князю Владимирскому. Великий же князь (видим тут обычное юношеское нетерпение Василия, возжелавшего добиться всего разом!) "на крестном целованьи у Новагорода отнял Волок Дамский с волостьми, Торжок с волостьми, и Вологду, и Бежичькый Верх, и потом к Новугороду с себя целованье сложил и хрестьную грамоту въскинул", — как записывал новгородский архиепископский летописец.

От Двины до Нова Города и от Нова Города до Москвы путь не близок. Все лето ушло на пересылы с той и другой стороны.

Седьмого октября воротился из Киева митрополит Киприан с Луцким и Туровским епископами. К нему и направили, в первый након, новогородские бояре вместе с архиепископом своих послов.

А меж тем жизнь шла своим чередом. Сеяли и убирали хлеба, косили сено. Рождались, умирали, женились и выходили замуж.

Василий не был близок со своими многочисленными братьями и сестрами. Отвык от них за годы ордынского и краковского сидения. Братьев — Юрия, Андрея, Петра и Константина — уделами наделил еще отец (соответственно: Галичем, Можаем и Вереей, Дмитровом и Угличем). Они встречались на пирах, на общих семейных трапезах, которые время от времени устраивала Евдокия, старавшаяся поддерживать в сыновьях семейный лад, но и только. С Юрием, не подписавшим ряда со старшим братом, отношения тем паче оставались натянутыми, и Василий испытывал душевное облегчение каждый раз, отсылая его в очередной поход. Сестры, вырастая, уходили из дому. Софья уже десять лет была замужем на Рязани, за Федором Ольговичем, Марию он сам выдал в Литву, за князя Лугвеня. Оставалась Анастасия. Широкая, в отца, осанистая коренастая девушка, она влюбилась в Ивана Всеволодовича сразу, как узрела его, по приезде князя в Москву. Холмский князь и верно был хорош. Высокий, стройный, в лице — кровь с молоком, истинный русский молодец, каким представляется в сказках Иван-царевич и по каким сохнут обычно купеческие дочери. Она стояла на сенях, когда он проходил к Василию, и подняла на него ждущие глаза. Одного этого взгляда ей и хватило. И не была бы княжеской дочерью, да и сестрою великого князя Владимирского, как знать, поглядел бы еще на нее Иван? И не такие красавицы сохли по нему, по его излучистым, вразлет, бровям, алым губам, по соколиному взору редкостных, темно-голубых глаз, по гордой его поступи княжеской. А у Анастасии нос широк — лаптем, брови слишком густы, бедра слишком круты, не по-девичьи. Таких, в теле, девиц больше любят пожилые, познавшие вкус женской плоти мужики, не юноши. Пото и присловье молвится: "Перед мальчиками пройду пальчиками, перед старыми людьми пройду белыми грудьми"… Не посмотрел бы! А тут и глянул, и задумался, и румянец, полыхнувший пламенем, заливший жаром лицо великокняжеской сестры, углядел.

Каких только тайных страстных мечтаний не таили в душе прежние теремные затворницы! Сколь многое решалось для них с одного взгляда, с одного слова ласкового, походя сказанного! Нынче лишь где-нито на Севере еще можно встретить такое, чтобы с одного поцелуя в сумерках святочной ночи, с недолгого разговора за углом бани девушка начинала ждать — и годы ждала! — того, кого почла с этого краткого мига своим суженым…

Быть может, все одно ничем бы окончило, но Василию надо было, дабы поддержать нестроение в тверском дому княжеском (всякие нестроения у опасного соседа на руку Москве!), дабы поддержать, подкрепить, занадобилось покрепче привязать к себе тверского беглеца. Анастасию спросил грубо и просто:

— Пошла бы за князя Ивана?

Не такая уж и благостыня; беглый, лишившийся своего удела князь! Ну, удел-то, положим, не отберут, позор, а все же! Мог бы быть и поважнее жених у сестры, это Василий понимал и потому неволить Настю отнюдь не собирался. И не понял сперва, когда она, побелев сперва и отчаянно покраснев, начала падать в обморок. Думал — с горя, ан, оказалось, с радости.

Свадьбу сыграли двадцать третьего сентября. Когда невесту раздевали, укладывали на постель из ржаных снопов, когда ждала, обмирая, в полутьме покоя, как он войдет, как она будет стаскивать с него сапоги, — чуть снова не стало дурно, в глазах все поплыло. И в постели не поняла еще ничего. Лежала навзничь, оглушенная, а дружки жениха уже били горшками в стену: вставайте, мол!

Вздрагивая, с тихим отчаяньем думала: не понраву пришла, ничего не сумела содеять, о чем шептали ей подружки в бане и утром свадебного дня. Но он обнял нежно и крепко, прижал к себе, и она радостно заплакала, поняв, что не остудил, не оттолкнул, ну а о прочем… Не последняя эта ночь, первая! А за стеной: "Разлилось, раз лелея лось…" — это уж на всякой свадьбе поют!

Когда вышла снова к гостям, узрела заботный лик матери, ободряющий взгляд Софьи Витовтовны, лучше других понимавшей состояние молодой, и строгий — Василия, заботившего себя интересами земли. Севши на расстеленную овчину рядом с мужем, обморочно прикрыла глаза, еще даже не понимая, счастлива или нет.

Щедрым даром молодому князю был переданный ему Торжок с волостьми. Но уже и начиналось розмирье, уже и тучи сгущались над его новым владением. Но все еще, как перед грозою, стояла грозная тишь. (Меркнет и холодеет небо, промчавшийся ветер взвил жменю сухой листвы, солнце тонет в сизой, немо надвигающейся, безмерно высокой громаде грозового облака, и вот наконец грянуло, и с сухим треском разрываемой ткани просыпалась над землею ветвистая струя голубого ослепительного огня, и залопотал дождь по листьям, мгновеньями слившись в однообразный, как топот многих копыт по степи, рокот и гул обрушивающегося на землю ливня.)

А пока не ударило — продолжалась обычная жизнь. Михайло Тверской с княгинею, детьми и боярами ездил в Литву, к своему шурину Витовту. Литвин явно затеивал что-то, задевавшее интересы Москвы.

На Москве ждали новогородского посольства. К владыке Иоанну Ки-приан посылал своего стольника, Климентия, о церковных делах, прося Новогородского архиепископа прибыть в Москву. (Василий не отдавал Новагороду его пригороды, а Новагород задерживал выплату обещанной церковной дани и черного бора по волости.)

Новгородцы, вместе с владыкою, прислали (это было уже в начале января) посадника Богдана Обакуновича, Кириллу Дмитриевича и пятерых житьих, от всех пяти городских концов.

Новогородский поезд остановился у Богоявления. Бояре и житьи били челом митрополиту (наконец-то доставив ему судные пошлины), дабы умилосердил, свел их в любовь с великим князем.

Василий принял новогородских послов не вдруг, заставивши потомиться до Крещения.

…Обедали в монастырской трапезной, сидели особо, все свои, и потому говорили вольно, не обинуясь.

— А что, владыко! Не похватають нас тута, как куроптей? — спрашивал сердито Богдан, окуная ложку в постное монастырское варево. — Покуют в железа, тебя, батька, запрут в келью, во гресех каяти, а в Новый Город пошлют Владимира Ондреича с ратью! Тем и концим…

Житьи со страхом глядели на Богдана, веря и не веря его пророчеству. Кирилла Дмитрии осторожно повел глазом и — вовремя. В трапезную зашел монастырский служка, остро оглядев новгородских послов, вопросил: не надобно ли чего?

— За дверью стоял! — с легкою лукавинкой высказал Богдан ему вслед. — К кому только побежит? К Василью Митрицю альбо к Витовту?

— Ты-ко, Иване, нас не выдай! — отнесся он к владыке.

Архиепископ положил свою резную, рыбьего зуба, ложицу, строго перекрестил чело.

— С Господнею помочью, Богдан, с Господнею помочью!