Весна шла, близила, надуваясь почками тальника, являя себя в зелени осиновых стволов, в птичьем грае и суетне. Копыта ополдён вязли в рыхлом, подтаявшем снегу, и уже сломались, исчезли сиреневые зимние сумерки, вечерняя даль дышала беспокойною серо-сизою мрачностью, а во все еще ледяном ветре, от которого стыли пальцы даже в перста-тых рукавицах, уже чуялась жажда нового жизнетворения. И конь тревожно ржал, вздрагивая всей кожей, и Иван, вглядываясь в ночь, вздрагивал, будто там, за густою щетиною лесов, за снегами, за скованными льдом озерами, за кровлями настороженных, не вздувающих огня, опасливо прижавшихся к земле чужих деревень, ждет его то, неясное и далекое, что блазнило, и манило, и обманывало всю жизнь, жизнь, которая — когда тебе тридцать пять и убыль сил становится все заметнее, можно признаться, — уже покатила к закату…

Да и какое там! Когда вместо мгновенного взора из-под пушистого плата над низкою новогородской головкой густой надрывный заполошный жоночий вой сопровождает нынешнюю ратную страду, татьбу ли…

Иван Федоров, за всю жизнь так и не научившийся грабить (а тут еще и своих, русичей!), невольно морщился и отворачивал лик, а то и одергивал грубо зарвавшегося кметя, когда тот, озорства ради, поджигал крестьянский стог. Слишком знал, что, может, как раз без этого стога мужику будет не дотянуть до лета, до новой травы, придет тогда скармливать издыхающей скотине старую солому с крыш…

Впрочем, до сенов ли, когда и саму скотину угоняли стадами! Невольно сжимались челюсти, слыша надрывный зык голодной не доеной худобы и заполошный вой раскосмаченных жонок, вцеплявшихся в уволакиваемых ратниками коров и овец. Знал, что зажитье — основной прибыток воина, и для него самого верный Гаврила стерег, подкармливая, двух хороших стельных коров и широкозадого могутного мерина — его долю в добыче, а все одно, зорить чужие выстраданные крестьянские животы было мерзко. Даже и ко князю Василью порою возникало недоброе чувство: сидит на Москве, цацкается со своей литвинкой, Витовтовой дочерью, глянул бы хоть, каково тут по его слову деют!

С полковым напарником, Пашкой Упырем, едва не поцапались намедни. Упырю Иван иногда тихо завидовал. Тот входил в избы, расшвыривая двери, распахивал настежь, не обинуясь, стаи дворов, сбивал замки с клетей, ежели не открывали добром, и тогда уже зорил все подчистую, призывая своих кметей и тут же щедро наделяя их взятым добром. Иван так не мог. И тут… Хозяйка в голос взвыла, обнимая голову коровы:

— Убивайте! Не отдам! Доченька! Красуленька моя!

А хозяин сам на коленках ползал, хватая Упыря за ноги:

— Возчик я! Коней сведете, гладом помру, крещеные, чать!

Иван, приметя раздутые бока коровы, попробовал остановить Упыря:

— Ей уже телиться срок! Пропадет дорогой, оставь! Волкам скормишь, а жонка тут ума лишится…

Пакостно было еще и потому, что в этой именно избе они с Упырем намерили заночевать. Пашка уперся в лицо Ивану побелевшими от ярости глазами, поднял тяжелые кулаки. Иван подобрался тоже: в драках не любил уступать. Наудачу дурак хозяин как раз в ту пору кинулся Пашке в ноги, и Упырь всю ярость вложил в удар сапогом, пришедшийся в лицо хозяину. Возчик, обливаясь кровью, марая истоптанный снег, полез окорачью в угол двора, а Упырь кричал ему вслед, обращаясь разом и к новоторжанину, и к Ивану:

— Возчик он… Мать!.. А по что у тя в пяти стойлах всего два коня? В лес отгонил? Оттоле и доставай! А корову… — он кивнул двоим молодцам, что готовно держали за рога и за вервие упирающуюся животину, — пущай завтра выкупит! Есь у их животов! Небось и серебро зарыто где-нито!

И все было правильно! Посреди воинского стана устраивался походный базар, куда сгоняли скотину, ту, что не намеривали вести с собою, и продавали ее прежним владельцам, которые для такого случая волокли с причитаньями береженое серебро, чаши, узорную ковань, кузнь, портна, шитые жемчугом очелья — кто чем был богат, и, получивши назад бедную буренку или мослатую, в зимней шерсти, невидную лошаденку, униженно упрашивали не зорить их в друго-рядь, не лишать молока малых чад, не оставить без тягла к весенней страде.

Поздним вечером того дня сидели в ограбленной ими избе. Упырь оказался прав: хозяин, откопавши где-то две полновесные продолговатые новгородские гривны и горсть узорочья, расплатился и за второго коня, и за корову. (Гнедого крутошеего жеребца Упырь у него все-таки отобрал.) Досталось добра и Ивану Федорову, хоть тот и отказывался, и всей дюжине ратников, что сейчас, накормленные, громко храпели, лежа на полу, на соломе, прикрытой попонами, а оба старшие, усталые всмерть, склонившись над деревянною каповой мисой, жрали еще теплые щи и кашу, уминали сырой ячменный хлеб с соленым творогом, рыгали, наевшись, и еще тихо доругивались напоследях.

— Не нать вам на великого князя нашего лезти было! — наставительно толковал Пашка Упырь хозяину, что все еще прикладывал тряпицу со снегом к разбитому носу.

— То рази ж мы! — со всхлипом отзывался избитый возчик. — Бояре!

— Бояре! Свою голову нать иметь! Поддались бы Москве, и вся недолга!

— Ты слыхал чего-нибудь про речение Киевского митрополита Илариона "Слово о законе и благодати"? — вопросил Иван.

— Ето от тех ищо времен?

— Да, древлекиевского!

— Ты мне еще каку старину припомни! — снедовольничал Пашка.

— Дак вот! Коли и не любо тебе, все одно выслушай! — настойчиво продолжил Иван Федоров. — Иларион тот князю самому баял. Там и о жидах много, чтобы, значит, не пущать их на Русь, ну и прочее… Но главное-то вот в чем: сперва приходит закон, власть. Но она мертва, как первая жена у Иакова, Лия. Без главного мертва, без любви. А потом уже благодать, как Рахиль. И благодать выше закона, ибо в ней — любовь. Как-то так, словом. Ну и… Станем мы тут гнобить сперва новгородцев, потом суздальцев, рязанских и там еще не ведаю кого… Да ту же мерю, мордву, весь… Сам же баешь — Москва! Дак, стало, все и перейдут под руку Москвы!

— И татары? — с усмешкою вопросил Упырь.

— Да, и татары, ежели разобьем Орду! И черкасы там, аланы, ясы енти, што на Кавказе, и всякая северная самоядь. И на то все надобны нам законы, такие, в каких будет признано, што можно, а чего нельзя. И штобы не обижать никоторого людина и никакой язык, сущий на Руси. Погодь! Дай досказать! — остановил он взвившегося было Упыря. — Иначе с расширением государства Московского будет расти и гнет властителей, а значит, и возмущение будет нарастать. Подспудное сперва, незримое глазу. Обиды, злоба учнут множить и множить, и когда-то — не при нас с тобою, при правнуках каких — произойдет взрыв, все восстанут на Русь! И кончится наша власть, да што, и нас самих кончат!

— Ну и… выход-то в чем? — уже не возражал, спрашивал Пашка.

— Выход? Не ведаю сам, но, верно, надобно, чтобы в законе признавалась совесть, как-то так! Ну и штоб кажный служил и по заслугам мог получать награждение и чин по службе, как было в Чингисовой Орде.

— Складно баешь, Иване! — возразил Пашка Упырь раздумчиво. — Оно вроде у нас так и есть: татары вон в нашу службу идут… Ну, а всех вообче… Не ведаю! Как бы и нас самих, русичей, с такой-то повадой не оттеснили от власти той! И не смей никоторого пальцем тронуть… Нет, что-то у тя не получаетце с твоим Иларионом. Благодать благодатью, но и власть нужна. Твердая! — Упырь сжал кулак. — Иначе никто тя и слушать не станет! У монголов вон при Чингисе ихнем "Яса" была, закон: срать сядешь близ юрты, и то смерть! А уж побежать в бою — не моги и помыслить такого! Ну и побеждали! А што по заслугам… И то верно, всякого звания людин мог выслужиться у их! И принимали всякого! Зато где они теперича, монголы те? Переженились на половчанках да булгарынях да русских баб набрали…

— Русскими не стали, однако!

— Не стали, а и свое позабыли! Ясак, бают, в Орде не мунгальский уже, а половецкий. Татарским теперь зовут. То-то вот и оно! Будешь тут с любовью, да тебя же и съедят…

— И все-таки своих, русичей, обижать…