Или, мыслишь, великая судьба надлежит нашей земле и ради нее, ради грядущего величия, мы все, нынешние, обязаны жертвовать собой? Не молчи, монах! Я сейчас обнажаю душу свою пред тобою!

Скажешь, что жертвовать собою пред Господом заповедано нам словами горняго учителя, иже воплотился, дабы спасти этот мир добровольною жертвою своей? Возлюбить Господа своего паче самого себя? И ты, монах, всю жизнь жил токмо по заповедям Христа, ни в мале не уклоняясь и не смущаясь прелестью мирскою?

— Да! — тихо ответил Сергий.

— Но ты служишь Господу, я же являю собою земную власть! Достоит ли князю то же, что иноку? Ты скажешь — "да", ведаю, что теперь скажешь ты! Напомнишь мне "Поучение" Владимира Мономаха!.. Не подсказывай мне! Помню, монах, не мни, что мало смыслен и некнижен есмь, чел я и послание Мономаха Ольгу Святославичу!

Отойдя к окну, не оборачиваясь, Олег произнес наизусть древние пронзительные слова: "Убиша дитя мое, но не будеви местника меж нами, но возложивше на Бога! А Русской земля не погубим с тобою! А сноху мою поели ко мне, да бых оплакал мужа ея, да с нею же кончав слезы, посажу на месте, и сядет, аки горлица на сусе древе, жалеючи, и яз утешуся!"

— Угадал я, монах? — вопросил Олег, вновь и резко оборачиваясь к Сергию. — И ты нудишь меня паки простить Дмитрия? Но ежели я не таков, как твой Мономах? Ежели я не прощаю обид, ежели я лишен христианского смирения? Ежели я изгой правой веры Христовой?

— Каждый русич — уже православный! — отверг Сергий новую вспышку Олеговой ярости.

— Каждый?

— Да! Приявший крещение принял в себя и все заветы Христовы. Токмо не каждый понимает это, и потому многие грешат, но грешат по неведению, не зная своих же душевных сокровищ, не видя очами земными сокровенного света своего.

— А ты зришь сей свет и во мне, инок?

— Зрю, княже! Ты сам ведаешь и сам речешь истину, я же токмо внимаю тебе. Недостойного князя может поддержать и наставить достойный пастырь, — продолжил Сергий, — даже недостойного пастыря можно пережить, дождав другого, достойного. Я боюсь иного. Чтобы весь народ не возжаждал телесных услад и обогащения, не позабыл о соборном деянии, как то створилось в Византии. Вот тогда нашу землю будет уже не спасти. Мы живы дотоле, доколе христиане есмы, и потому подвиг иноческий достоит каждому из нас и возможен, исполним для каждого!

Князь Олег задумчиво и строго поглядел в очи сурового старца и первым опустил глаза.

— Значит, можно? — вопросил он.

— Да! — снова ответил Сергий.

— Но почему Москва, — паки взорвался Олег, — почему не Тверь, не Нижний, не Рязань, наконец! Ну да, нам, рязанам, никогда не принадлежало великое княжение Владимирское… Погоди, постой! И книжному научению мало обучены рязане, суровые воины, "удальцы и резвецы узорочие и воспитание рязанское", но не смысленные мужи, но не исхитрены в делах правленья и в мудрости книжной — все так! И значит, Рязани не возглавить собор русичей! Но Нижний? Будь на месте Кирдяпы с Семеном… Да, ты прав, молчаливый монах. Одна Тверь, ежели бы уцелел и сохранил престол Михайло Ярославич… Вот был князь! Не бысть порока в нем! И скажешь, монах, что тогда бы воздвиглась брань с Ордою, и Рязани стало бы вовсе не уцелеть в той гибельной пре? И значит, все усилия наши, и спор с Литвою, и одоления на татар — впусте и послужат токмо вящему возвышению Москвы? И людины, весь язык, захотят сего? Или, мнишь, ежели и не захотят, то именно стерпят, зане христиане суть и небесным учителем приучены к терпению, без которого не устраивается никакая власть? И будут жертвовать, и будут класть головы во бранях, лишь бы стояла великая власть в Русской земле? Но Литва?!

— Зрел я в одном из молитвенных видений своих, — медленно выговорил Сергий, — как, проломив стену церковную, ломились ко мне неции в шапках литовских. Мыслю, долог еще, долог и кровав будет спор Руси с Литвой!

— Ив церкву вошли?

— Нет. Церковь обители нашей молитвою Господа устояла.

Олег свесил голову, замолк. Долго молчал.

— Ты зришь грядущее, инок, — возразил Сергию наконец, — поверю тебе: Литву отбросят русские рати. Но Орда? Мыслишь ли ты, что и безмерные просторы степей уступят некогда славе русского оружия? И что для сего — все нынешние жертвы, и неправота, и скорбь, и горе, и одоления на враги?

— Этому трудно поверить, князь, и трудно постичь истину сию, но скажи мне: попустил ли бы Господь нашествие языка неведомого и дальнего, из-за края земли подъявшего ся на Русь, ежели бы не имел дольнего умысла в сем? И ежели язык тот, мунгалы и татары, охапили толикую тьму земель и племен, не достоит ли Руси, в грядущем, повторить подвиг тот, пройти до рубежей далекого Чина, до дальнего сурового моря, о коем бают грядущие оттоль, яко омывает оно края земные, и всем народам, сущим в безмерности той, принести свет ученья Христова, свет мира, истины и любви? Не в том ли высокое назначение Руси пред Господом?

В этот раз Олег молчал особенно долго и несколько раз встряхнул головою, прежде чем возразить:

— А ежели земля не выдержит той ноши великой и расколется вновь? Восстанешь ли ты из могилы, отче Сергие, дабы паки воскресить и скрепить всю Русскую землю во всех грядущих пределах ее?

— Восстану! — произносит, выпрямляя стан, троицкий игумен. — Земля Русская не должна изгибнуть вовек!

Теперь Олег сидит, уронив на столетию беспокойные, стремительные, а тут враз уставшие руки. В радонежском игумене была правота — это он понял сверхчувствием своим уже давно, почитай сразу — и правота эта была против него, Олега, и против его княжества. Новым, беззащитным взором глянул он на непреклонного радонежского подвижника.

— Стало, мыслишь ты, ежели я и добьюсь своего, то сие будет токмо к умалению Руси Великой? Исчезнет Москва, и распадется Русь? И некому станет ее снова связать воедино? И, ты прав, тот, иной, будет опять утеснять соседей, подчиняя себе иные княжества и творя неправды, возможно, горшие нынешних? Ты это хотел сказать, монах? Ты опять молчишь, заставляя говорить меня самого, ты жесток, игумен!

И скажешь, Дмитрий поклялся больше не причинять мне зла, и сойти в любовь с Рязанью, и, может, даже предложит связать судьбы наших детей… Без того некрепок бывает любой мир. Впрочем, именно так Алексий покончил прю московита с Суздалем. Как знать! Иного не выдумано. А затем? Рязань станет вотчиною Москвы? Ты опять молчишь. Ты ведь знаешь все наперед! Ты ехал ко мне, ведая, что уговоришь меня помириться с Дмитрием! Ты лукав и страшен, монах! Быть может, ты обманываешь меня и потому молчишь? Не обманываешь? С такими глазами, как у тебя, не лгут. Или передо мною воскресший Алексий и Рязань ожидает участь Твери? Помолчи, монах, дай мне понять самому! Дай мне решить самому. Уж этого права, надеюсь, ты не отнимешь у меня?

Вот я стою пред тобою, и рати мои победоносны, и я все могу! Могу отметить, страшно отметить! Могу не послушать тебя, монах! И тогда душа моя пойдет во ад? Ты это хочешь сказать, лукавый инок? Или, сам пожертвовав когда-то своею обидой, ожидаешь днесь того же и от меня? Почто веришь ты, что я не Свибл, не любой из моих воевод, призывающих меня к брани? Почто так уверен ты, что и тебя самого я не удержу и не ввергну в узилшце, как поступил с владыкою Дионисием киевский князь?

— Дионисий уже неподвластен земным властителям, — возражает Сергий.

— Умер?

Настала тишина. Опустив голову, Олег медленно дошел до противоположной стены покоя, задумчиво вновь глянул в окно, за которым, внизу, под обрывом, ярилась вздувшаяся от осенних дождей Ока, невесело усмехнул, вымолвил:

— Или убит!

— Или убит, — эхом повторил радонежский игумен.

— Видишь, монах, как привольно злу в этом мире!

Сергий не отвечает. Мир создан величавой любовью и существует именно потому, что в мире жива любовь, не устающая в бореньях и не уступающая пустоте разрушительных сил.

— Мыслишь, зло — уничтожение всего сущего? — произносит, не оборачиваясь, Олег, угадавший невысказанную мысль Сергия.