Отворилась дверь. В хлебню как-то боком, заранее преувеличенно и конфузливо улыбаясь, пролез неведомый инок, бегло, с опаскою, глянув на Сергия.

— Что приволокся? Квашню месить али хлеба просить? — не давая гостю раскрыть и рта, мрачно вопросил Кирилл, не прекращавший энергично погружать обнаженные по локоть руки в упругую, словно живую, попискивающую даже тестяную плоть.

— Краюшечку бы, тепленького! — тонким голосом, покаянно опуская глазки, выговорил пришедший брат.

— А ты за дверью постой да канун пропой! — отозвался Кирилл.

— Кому, Кузя? — проникновенно, "не понимая", выговорил проситель.

Кирилл метнул в него тяжелый взгляд из-под лохматых бровей, провел плечом.

— А кому хошь! Хошь хлебу печеному, хошь хмелю твореному!

— Тьфу, Господи! Вечно с тобою, Кирюша, нагрешишь! — возразил гость, отступая за порог, но все еще держась за дверную скобу, в надежде уговорить хлебника.

— Дак ты чего хошь? — распрямляясь и отряхая пот с чела тыльной стороною руки, выговорил Кирилл. — Бога славить али брюхо править?

Монах, понявши наконец, что ему ничего тут не отломится, в сердцах хлопнул дверью.

— Хлеб, вишь, в слободе у лихих женок на брагу меняют! — пояснил Кирилл. — Почто келарь и держит таковых? Бегают межи двор, от монастыря к монастырю! А в народе ропот: мол, церковные люди на мзде ставлены, иноки пьют да блуды деют! А там уж и таинства нелюбы им, пото и ересь цветет, аки крин сельный, или лучше изречь, аки чертополох!

Сергий смотрел молча, чуть улыбаясь, как Кирилл, избавясь от докучливого брата, ловко, несколькими ударами ладоней сотворяя ковриги из кусков теста, кидает на деревянной лопате сырые хлебы в горячую печь.

— Праведности нет! Я бы таких и вовсе расстригал! Позорят сан! — сердито выговаривал Кузьма-Кирилл, не прекращая работы. — Князю потребно что? Крестьян беречь! Смердов! На хлебе царства стоят! Из чужих земель обилия не навозишься, а и привезут коли — последнюю шкуру с себя снять придет. Бона бояре наши на фряжский скарлат да на персидскую парчу с шелками сколь серебра изводят! Ну а как хлеба не станет во княжестви? И погибнет Русь! Осироти землю, и вся твоя сила на ниче ся обратит! К тому скажу — князь судия. Пастырь! Должен беречи всякого людина от пианства во первый након! Такожде от разбоев, от перекупщиков, что дикую иру емлют, тот же самый товар по тройной цене продают! То все Князева забота, Князев труд. Чел, знаю! Когда татары пришли, лихоимцы-ростовщики в ту пору весь Владимир попродали, весь черный народ живота лишили. Некому стало и на брань с ворогом выстать! Пото и сдали град нехристям. Ето главные грешники, кто серебро в рост дают, из ничего себе богатства деют, а народу — погибель! И еще от чего должен беречи князь — от доносов лихих: христиане суть, дак один бы другого не виноватили! И от судей неправедных, что приносы емлют без меры! Лихвы бы не брали в суде. Вот главные дела княжие! Пасти народ! А вышнему, тому же князю или там вельможе, боярину кто указует неправду его? Кто блюдет, исповедует, кто должен и вразумити порой? Инок! Дак разве такой — вразумит?! — почти выкрикнул Кирилл, вновь сбрасывая со лба, вымазанного печною сажей, капли пота.

Сергий любовал взором расходившегося Кузьму-Кирилла, постигая, что ему гораздо свободнее тут, в посконине, в жаре и дыму трудной работы поваренной, чем в должности казначея у Тимофея Василича Вельяминова, когда носил бархаты и зипуны тонкого сукна, а вкушал изысканные яства боярской трапезы, но был опутан тысячью нитей сословного чинопочитания. Гораздо свободнее! И что эта свобода, которой не хватало Кузьме доднесь, важнее для него всякого зажитка, утвари, почета, даже славы мирской, что Сергий знал и по себе самому слишком хорошо, и что эта свобода позволит ему отныне как с равными говорить и со смердами, и с великими боярами московскими, и даже с князьями, и уже этой свободы своей, оплаченной отказом от всей предыдущей жизни, Кузьма, ставший Кириллом, уже ся не лишит никогда. Знал и тихо радовал сему, даже не очень внимая словам рассерженного инока.

Скрипнула дверь, тяжко отлепляясь от забухшей сырой ободверины. Старец Михаил, духовный наставник Кирилла, со свету плохо различая, что творится в хлебне, спускался по ступеням, ощупью нашаривая круглую нетесаную стену хоромины и края широкой скамьи. Только тут, сойдя уже в полумрак хлебни и обвыкну в глазами, Михаил узрел игумена Сергия. Старцы облобызались.

В монашестве, как и в любой среде, где присутствует духовный труд, духовное делание, существует, кроме всем известной и внятной иерархии: архимандрит, протопресвитер или протопоп, пресвитер (иерей или поп), диакон, псаломщик, а по монастырскому уставу — игумен, келарь, епитром, казначей, трапезник и хлебник, уставщик, учиненный брат или будильник и прочая, — иная лествица отношений, по которой какой-нибудь старец, отнюдь не облаченный властью или саном, оказывался много важнее самого игумена. Таковым в Симонове был Михаил, коему не вдолге предстояло стать смоленским епископом и в послушании у которого находился Кузьма-Кирилл.

— Все ратоборствуешь, Кириллушко? — вопросил Михаил, усаживаясь на лавку.

Кирилл, поклонившийся старцу и принявший от него благословение, только глазами повел:

— Почто и держат…

— Нельзя, Кириллушко, не можно! — мягко отверг Михаил. — В днешнем обстояния, при новом нашем владыке обитель зело некрепка! Изгони, тотчас воспоследуют ябеды, доношения самому Пимену…

— Федор-от духовник княжой! — не уступил Кузьма наставнику своему.

— Тем токмо и держимся, Кириллушко, тем токмо и стоим! — воздохнул старец, щурясь от дымной горечи, премного ощутимой по приходе с воли от ясного, соснового, приправленного холодом уличного воздуха, и безотчетно обоняя аромат пекущихся хлебов.

— А я тебе, Кириллушко, мыслю ноне иное послушание дать!

— Книги? — без слова понял Кирилл.

— В Спасов монастырь служебник просят переписать полууставом, красовито чтобы, возможешь?

Кирилл молча кивнул косматою головой, как бы подчеркивая тем безусловность послушания и равное свое отношение ко всякому монастырскому труду, будь то работа в пекарне или книжарне.

— Что Дионисий? — вопросил Сергий с любопытством, но без обиды, хотя тот со своего возвращения из Константинополя в январе так еще и не повстречался с Сергием.

Дружба с суздальским проповедником была для Сергия хоть и давней, но трудной. После того как тот, воспользовавшись поручительством Сергия, ускользнул из Москвы, на лесных старцев пала княжая остуда, едва не завершившаяся закрытием Маковецкой пустыни.

Нынче Дионисий, вынеся из Царьграда страсти Спасовы, мощи святых, получивши от патриарха Нила сан архиепископа и крещатую фелонь, проехал прямиком к себе в Нижний, не заглянув на Маковец. Теперь он вновь посетил Москву, повидался с князем Дмитрием, но в дальнюю Троицкую обитель опять не заехал, и Сергий при желании мог бы подумать даже, что Дионисий намеренно его избегает.

Снова клацнула уличная дверь. По быстрым легким шагам Сергий угадал племянника.

Игумен Федор, придерживая широкий подол монашеской однорядки и щурясь со света, спускался в темноту хлебни. Он уже узнал, что Сергий здесь, и, ведая навычай своего наставника, не стал сожидать его в горницах, но отправился сам в дымную и жаркую поваренную клеть. От порога, услыхавши вопрошанье о Дионисии, Федор живо отозвался в голос:

— Не суди строго, отче! Каял он и сам, что не возмог побывать у Троицы, заве спешил во Плесков с посланием патриарха Нила противу ереси стригольнической!

Сергий встал с лавки, благословил и обнял Федора. С мягкою улыбкой отнесясь к нему и к старцу Михаилу, сказал: "Вот и Кирилл ныне баял о тон же ереси!" — тем самым приглашая всех троих продолжить богословский диспут. Достаточно зная дядю, Федор сразу постарался забыть о неподобном игумену месте для духовного собеседования, пал на лавку, выжал невольные слезы из глаз, помотал головою, привыкая к дымному пологу.