ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Киприан прибыл на Москву 7 октября. За месяц с небольшим, что протек со дня возвращения Дмитрия, сделано было невероятно много. Возведены палаты, кельи и храм Богоявленского монастыря, княжеский и митрополичий дворы, перекрыта кровлями и шатрами вся городовая стена. И уже рубились боярские терема, и хоромы горожан в Занеглименьи и на Подоле, уже дымили кузни, уже толпился народ и шла служба в отмытых от копоти испакощенных татарами церквах. И все-таки, въезжая в город, Киприан вздрогнул. Растерянно оглядывая из возка то, что осталось от Москвы, он только теперь начинал понимать, что оставленья города Дмитрий ему не простит.
Верная Евдокия воротилась, едва было сотворено какое-то жило, и теперь встречала митрополита вместе с князем. Совместное бегство как-то сознакомило их, и при жене Дмитрий не проявил никоторой грубости на торжественной встрече владыки. Он выстоял благодарственную службу.
Трудно склоняя выю, принял благословение и причастие из рук болгарина. Но ночью, когда Евдокия, заметив, что муж не спит, посунулась было к нему с вопрошанием, вдруг страшно, по-звериному застонал и скрипнул зубами:
— Ты не ведаешь! Не видала! Дети! Женки! И черви под трупами… И книги, иконы, все, что батько Олексей собирал… Мало что и уцелело! Я не чел, а бают знатцы, много и в Царьграде не было того, что у нас. Все — дымом! Да неуж батька Олексей удрал бы из города? От Ольгерда отбились! Помысли!
Он ткнулся лицом во взголовье, дергаясь в глухих задавленных рыданиях, перекатывая голову, скрипя зубами, рычал: "Не прощу! Не прощу!" И Дуня гладила его по плечам, и плакала, и молчала, не ведая, что сказать.
Странным образом княжеский гнев, не трогая, быть может, главного виновника трагедии Федора Свибла и павший сперва на Олега Рязанского, обращался теперь против новонаходника — митрополита. Уже казалось ему, и Митяй погиб не без помощи этого Ольгердова прихвостня, и "батьку Олексея" уморил едва ли не он, но паче всего было жаль Москвы.
Сергий не появлялся в столице, Федор Симоновский, оставшийся духовником великого князя, не упрекая прямо Киприана, все же в душе тоже не мог простить болгарину оставленья Москвы, при котором гибель книжных богатств, собранных Алексием, ужаснула его едва ли не больше гибели людей. Смерть для него, священника и игумена, обязанного соборовать и отпевать десятки и сотни отходящих света сего, не представляла того ужаса, который внушает иным, особенно некрепким в вере. И подвиг, и труд, и глад, и болезни, и гибель в бою, и конечное отшествие в мир иной — все это обычный удел живущих. Но памяти прежних столетий, но книги! То, в чем сохранен опыт угасших поколений, то, в чем удержана память веков, что созидает человека-тварь Человеком, что приобщает его к Господу…
Не было в те века печатного станка, и детективов не было. Сказки сказывали, не записывая, не тратя на них дорогой александрийской бумаги. Поэтому не станем полагать жестокосердным инока, коего гибель памяти человеческой ужаснула более гибели самих людей! Мы — иные и попросту не ощущаем невосполнимости подобных утрат. Недаром так легко сгорают наши библиотеки! До времени! До реальной утраты книжного знания! Ну а тогда исчезнем и мы сами…
Путь человечества отмечен не только приобретеньями, но и утратами, и порою последние премного восходят, множественностью своею, первых.
Князь Дмитрий крепился не долго. Разрыв с Киприаном последовал в том же октябре месяце. И виной тому оказался, как всегда бывает в подобных сварах, когда переполнившая душу ненависть ищет хоть какого выхода, сущий пустяк: обгорелая по углам триодь, извлеченная усердным дьяконом из груды тлеющих книг в церкви Архангела Михаила и положенная, ошибкою, на престол крохотной домовой церковки новорубленой, абы как, хоромины княжеской. И не потому Киприан строго велел убрать ее с глаз, что грязна и в саже, а затем, что положена на престоле святом, но этого он князю, стоящему близь — по крохотным размерам церковки, куда десяток человек уже влезал с трудом, тут все было — рукой протянуть, — этого он князю уже не успел повестить.
— Грязна?! — страшно и грозно вопросил князь, нарушая чин и течение службы. И Киприан, протянувший было руку к потиру со святыми дарами, дабы переставить его на престол, остоялся, полуобернув к Дмитрию встревоженно-недоумевающее лицо. — Грязна?! — повторил князь, возвышая голос. — А что весь град Московский, люди, женки, дети, тысячи мертвецов… Хоромы, порты, и узорочье, и книги, что отец мой духовный Олексей, иже ко святым праведникам… Годами, труд прилагая… Дымом и сажею! И ты, пастырь недобрый! На тебя! Верил! Ты! Ты! А ныне — требуешь! Отсиделся тамо! В Евангелии речено, в книге святой! О пастыре, что жизнь свою за овец… за паству свою прилагая… И всяко… Выучились бегать у себя там, в Византии! С кесарем своим!
Ближние бояре, дьякон, все с белыми лицами, один по одному, быстро, словно мыши, выпятились вон из храма, оставив их вдвоем, князя и митрополита Всея Руси. Одна Евдокия пыталась, уцепивши мужа за рукав, остановить яростный поток его речи. Да княжич Василий, хотя и отступивший за порог, но продолжал слушать, склоняя голову и сжав кулаки, высокий, с нежданными провизгами голос отца, изрекавшего неподобные хулы на главу Русской церкви.
— Ненавижу! — кричал Дмитрий, отпихивая жену. — Не прощу ему никогда! Кажный мертвяк на совести еговой!
Киприан покинул церковь с трясущимися губами. Молча миновал князя, в дверях благословил княжича, прильнувшего к руке митрополита, прошел санями, видя и не видя, как разбегаются от него врозь бояре и слуги…
Самое пакостное заключалось в том, что князь был в чем-то прав. Посидевши в лесу с Сергием, Киприан начал лучше понимать русичей. Но и с тем вместе поделать уже что-либо, ведущее к примирению, стало неможно. Он еще пытался, еще говорил с игуменами, толковал с Федором Симоновским… И как раз Федор и высказал ему, глядя потухшим взором, без уверток, прямо и строго:
— Уезжай, владыко, в Киев! И поскорей! Худо б не стало!
На миг, на один пакостный миг почуял многомудрый Киприан суетность свою, даже мелкость пред этими грубыми и прямыми людьми с их суровой упрямой жизнью, с пожарами городов и смертями, с философскими диспутами в лесу, у костра, и с постоянной готовностью к подвигу… Только на миг! Ибо дольше думать и понимать так было непереносно. Словно клубящаяся облачная пелена, скрывающая вершину горы, вдруг разорвалась, сползла драконьими извивами, обнажив острые грани ледяной могучей вершины, уже и неживой, и над мирной в своей торжественной святой красоте. И тотчас новые клубы облачного дыма торопливо затягивают провал, слишком страшный, слишком невозможный взору, и с ними ползет — наползает вновь мелочь извилистых дел и лукавящих слов: надобность новых ласкательств и дружб с князьями литовскими, надобность новых прехитрых ходов и выходов в секретах патриаршей константинопольской канцелярии, надобность новых переговоров и просьб, большинство из коих будут разбиваться об это упрямое княжеское "не хочу и не буду!". При том, что без Руси, без престола Владимирского, и это уже всеконечно понял Киприан, ему не жить и не стоять православию ни в Литве, ни в греках…
Князь в этот вечер, так и не причастившись святых тайн, был мрачен и хмур, но в решении своем больше не колебался. Дуня ночью попробовала опрятно вопросить мужа: все же, как ни любила Дмитрия, а видела и она всю неподобь свершившегося. Дмитрий долго молчал. Ответил наконец тяжело и спокойно, как об окончательно решенном:
— Пимена возвращу! Рукоположен, дак…
"Убийцу?" — едва не выговорила Евдокия вслух. Вовремя зажала себе рот ладонью. Но князь словно бы услышал ее, и, верно, давно уже обдумал и это тоже. Помедлив, с тою же тяжелою обреченностью неотвратимо принятого решения, домолвил:
— Хотя бы свой!
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Иван, по возвращении из Твери с поездом митрополита Киприана, едва отмотавшись от первоочередных святительских дел, кинулся в Селецкую волость за женой и матерью. Благо, владыке потребовалось собрать внеочередной хлебный оброк для разоренной Москвы.
