Киприан, в свою очередь, решив покорить гостя богословской ученостью, с горем убедился вскоре, что пред ним муж глубоких и обширных знаний, а наипаче — способный мыслить вольно и широко. Окончательно убил его Федор, довольно сносно для русича заговоривши по-гречески.

Впрочем, когда речь зашла о католиках, об угрозе православию в западных славянских землях, в чем они оба оказались отменно согласны, Киприан наконец усвоил, что зрит пред собою мужа единомысленного себе, и понял такожде, почто рекомые старцы стояли за его, Киприаново, присутствие на Москве. Допрежь все в ум не входило, что тут, во владимирском лесном краю, обитают люди, мыслящие о духовном и о судьбах Русской земли, отметая прочь всякое земное и о себе "собинное" попечение. В Византии, в секретах патриархии, давно уже не стало таких. А удалившиеся от мира схимники спасали себя, но не мыслили уже спасти страну, гибнущую в турецком обстоянии, и не звали к одолению на враги.

Нежданный для литвинов и удививший немецких рыцарей разгром Мамая уже здесь, в разговоре этом, получал свое, едва ли не полное, объяснение. Прости, Господи, преосвященному митрополиту Киприану его невинную ложь, когда он занес в летописные харатьи, что будто бы сам встречал на Москве и благословлял князя Дмитрия, грядуща с победоносною ратью с Куликова поля! Прости, Господи, тем паче что не враз и не вдруг достался ему вожделенный московский владычный престол!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На Святках Наталья, оставивши сына в Островом, решительно устремила в Москву. И не то что без него не могли доделать дел деревенских да собрать корм, а хотелось самой, одной, обмыслить путем сущее, одной и поездить по Москве, воскрешая старые приятельства и родственные памяти. Невесту сыну Наталья задумала найти твердо, как и оженить Ивана еще до Великого поста.

Нельзя сказать, что Наталья не искала невесты Ивану допрежь. Все соседи-вотчинники и в Селедкой волости, и вокруг Острового были опрошены, объезжены. Двух невест сама даже и казала Ивану, но по безразличным взглядам сына догадала, что ни резвость одной, ни щепетная проходочка другой не произвели на него впечатления. Тогда еще не ведала, впрочем, что сын уже увлекся холопкою.

По старинным, полузабытым семейным нелюбиям, Наталья избегала своей родни. Был брак, была она вдовою. Покойный уже теперь дядя, Михайло Лексаныч, так и не отдал ей родового, причитающегося ей по праву, пусть выморочного после смерти супруга, пусть и запустевшего во время великого мора села под Коломною. Бает, населил своими людьми… А земля? Да Бог с нею, с родней дядиной! Однако обращаться к ним с любою бедою, труднотою ли не хотела с тех пор Наталья, даже сказать заставить себя не могла. Своими были для нее Бельяминовы, а потому и ткнулась она по первому же приезду к вдове Василья Васильича, Марье Михайловне.

Старуха, после смерти Микулы на поле бранном, сдала совсем. Плохо узнавала, плохо слушала. Теперь и та первая боль, казнь Ивана, выплыла наружу. У нее тряслись руки, подвигая Наталье чашу горячего душистого сбитня, облила браную дорогую скатерть и не заметила того сама. Раза четыре в разговоре принималась плакать, и уж не о сыне говорить приходило тут, не о поисках невесты и не о женитьбе предполагаемой, а утешать старую госпожу. Та уже путалась в родне, не вдруг называла внуков и внучек, все сетовала, что Ивановы сын с внуками в Твери и путь на Москву им заказан, а от Микулы у нее и внучка не осталось… Когда обнялись на прощание, Наталья вздрогнула, ощутив, как похудела, истоныпала плотью Мария Михайловна, и пахло от нее не совсем хорошо, что вызвало в Наталье мгновенный гнев на холопок, не озаботивших себя сводить в баню свою госпожу… Прежняя, покойная теперь постельница Вельяминовых такого бы не допустила.

У Тимофея Васильича Наталье тоже не повезло. Тороватый и хлебосольный, постоянно улыбчивый Тимофей нынче был гневен. Уж его-то судьба не обошла милостями. Окольничий, а вскоре и боярин великого князя (и сыну обещано боярство не в долгой поре!), многовотчинный и успешливый в делах, показавший себя в недавнем походе рачительным и дельным воеводою: не токмо сбор пешцев, но, почитай, и все снабжение рати лежало на нем! Чего бы, кажется, ему гневать? Да и на дворе веселье, Святки! Уяснила себе не вдруг…

От Тимофея уходил Кузьма, казначей, постригался в монастырь, как раз в самую неудобную для Тимофея пору, когда требовалось считать протори и убытки минувшего похода, оценивать захваченные в ставке Мамая стада и добро, расплачиваться со многими участниками, выяснить нужды князей-союзников, и прочая, и прочая…

Тимофей едва заметил Наталью. На сына, Семена, ражего молодца, женатого и на полном возрасте мужества — Семену недавно перевалило за тридцать, — рявкнул походя так, что того шатнуло посторонь:

— А ты чего смотрел? Уйди!

Кузьма явился как раз пред очи расходившегося боярина, и тут-то даже и Наталья, неволею оказавшись свидетельницей спора, испугалась, узрев впервые побелевший от ярости взор Тимофея Васильича.

— Грамоты в порядке, господине! — строго отмолвил Кузьма. — А я уже не твой слуга, Божий!

Тимофей прянул к нему, руки вздев. Ожегшись о мрачно-спокойный взор Кузьмы, заклокотал, забрызгал слюною и гневом. Наталья понизила взор, замкнула уши, шепча молитву, дабы не слышать слов поносных, излитых боярином на голову изменника, каковым трактовал Кузьму Тимофей.

— Не надрывай сердца, боярин! — негромко, но твердо возражал тот. — Все мы тут, на земле, до часу! А час приходит, и Господь нас призывает к себе. Кого-то с одра смертного, а кого и прежде, дабы умер для земного и работал небесному.

— Вон! Вон! — затопал ногами Тимофей. — Слушать тебя не хочу! Изыди прочь!

Кузьма сожалительно перевел плечами, поворотился и вышел. Хлопнула дверь. Тимофей поднял страдающий взгляд, кажется, впервые заметив Наталью, и, уже к ней отнесясь, простонал:

— Без ножа зарезал, стервец!

— Кузьма ведь и даве баял, что в монастырь хочет! — осторожно возразила Наталья, страшась новой вспышки Тимофеева гнева.

— Говорил! А! — Тимофей пал на лавку, хватил кулаками по столетне. — Вернейший из верных был! Без ево как без рук! Молился бы себе… по ночам… Кто и неволит! Богу! Станет в обители тесто месить, а тут, почитай, всей Москвы и дела, и дани, и кормы, и грамоты… Тысяцкое отменили, дак кому-то надоть тянуть? Думать, просто? Думать, любого посади… Да я иного дьяку государеву и то доверить не могу! Одних скотинных голов многие тыщи! А казна? А те же монастыри, что ругу от князя емлют? А сколь серебра ушло на ратное дело? А гости торговые? А виры, дани, мытное, конское пятно, лодейное, повозное?! Все ведь надобно счесть, гривны не потерять! Дак я Кузьме с закрытыми глазами верил! Ведал: векши не пропадет! И кому теперь?! Осиротил, изничтожил меня!

Тимофей, запустивши пальцы в растрепанную гриву волос, раскачивался на лавке, словно от зубной боли. Говорить с ним, тем паче о своих делах семейных, не было никакой возможности… А мог бы, очень мог бы помочь Тимофей Василич, по своим связям на Москве ведавший вдоль и поперек дела семейные многих и многих послужильцев, и уж у кого на примете невеста… Нет, нынче Наталье решительно не везло!

Шумела московская святочная гульба, ряженые ватагами волоклись по городу, вспыхивали радостные клики и песни, неслись по улицам. "Берррр-р-р-егись!" — ковровые сани, полные хохочущих, румяных с мороза молодок, и так жалок казался в эти миги Наталье ее расхристанный, обтертый до дыр на кожаной обивке возок, нынче переставленный опять с тяжелых осей на санные полоза, что она то и дело трогала концом плата увлажнившиеся глаза и такою сброшенною казалась в эти мгновения самой себе!

А тут и дела владычные подоспели, и сына занадобилось из Острового, не стряпая, вызывать, поскольку собирали поминки и корм для обоза — ладили ехать в Киев, за митрополитом Киприаном, и тут уж владычным даныцикам, всем без изъятия, учинилась беготня, не до невест стало совсем!