Прогнали Краскова через батальон шесть раз, — ничего, отставной солдат вынес наказание и был доставлен в Синод, где вторую сентенцию учинили: «непотребные присланные с ним письма и жеребейки сжечь, чтоб впредь таковые непотребства в простонародствии ни от кого употребляться и размножатся не могли, а Краскова послать Его Императорского Величества при указе церкви Успения Богородицы к обер протопопу Степану Ярмарковскому на публичное покаяние[347]». Получив указ обер-протопоп распорядился широко оповестить свою паству о предстоящем публичном покаянии, и маленькая деревянная церковь Успения Пресвятыя Богородицы, настоящее народное название «Николы на Мокрушах», — место это было низкое, при каждом морском ветре заливаемое Невой — была битком набита, прихожане толпились даже в ограде. А посреди церкви, понурив голову, окруженный еще стражею, стоял на коленях Иван Краснов. Отошли часы. Из алтаря вышел дьякон и, громогласно на всю церковь прочитав указ Синода, прибавил, указывая на Краскова: «И ныне он, Красков, ту свою вину исповедуя, приносит покаяние и просит от всемилостивого Бога отпущения. Того ради, извольте вси православнии, слышав оное его покаяние, от таких и подобных тому причин остерегаться, а о нем, кающемся, дабы сподобился он от Господа Бога прияти прощение, помолитеся».
После этого слова дьякона Красков подошел к амвону, сделал три земные поклона и, обратившись лицом к народу, повторял за дьяконом следующие слова: «Я, нижайший и всех грешнейший раб, пред Господом Богом и пред вами, православными христианами, за предъявленное мое сокрушение, со сокрушением сердца, и со осуждением того греха прошу прощения пред всеми и молю ради человеколюбия вашего помолитеся о мне грешном, чтобы оный мой грех от Господа Бога мне оставился в жизни сей и в будущем веце. Аминь».
После совершения божественной литургии обер протопоп Ярмарковский составил надлежащий акт, который был подписан всем причтом и к которому Красков «по безграмоте своей приложил крест».
Правосудие было удовлетворено, и Красков, после почти годовой волокиты, был отпущен к себе домой, в Колтовскую, и надо думать перестал собирать и травы и коренья и хранить заговорные письма от грыжи и ломоты и от зубной боли[348].
«Болеть зубами» в то время, в дни Петровы, было вообще очень неприятно и могло привести к совсем нежелательным последствиям. При Петре Великом постоянно были два набора хирургических инструментов, и сам император не раз делал операции. «Проезжая мимо дома купца Борст, — писал в своем дневнике Ф. В. Берхгольц[349], — герцог голштинский увидел стоявший там перед крыльцом кабриолет императора и после узнал, что его величество уговорил наконец, г-жу Борет, одержимую водяною болезнею, позволить ему в этот день выпустить из нее воду. Государь будто бы употребил для этого род насилия и не мало гордился, что ему посчастливилось выпустить из больной более 12 фунтов воды, тогда как при попытке какого-то английского оператора показалась только кровь. Императрица, говорят, сказала в шутку его величеству, что его за эту операцию следовало бы сделать доктором, на что он отвечал: нет, не доктором, а хирургом, пожалуй.
Тот же самый Берхгольц повествовал, что[350] «мне немало было хлопот с денщиком и фаворитом императора Василием Петровичем, который в присутствии императорских принцесс и его королевского высочества схватил меня за руку и потащил в другую комнату, где я должен был с ним пить. Он страшно приставал, чтобы я решился позволить вырвать мне мои больные зубы».
Но если Берхгольцу, видимо, удалось избегнуть операции, то не так-то счастлива была жена камердинера Полубояринова, о которой рассказывает Штелин[351]. «Эта жена была великая щеголиха, и Петр I вырвал весьма искусно один здоровый зуб, к чему приведен был ее мужем, который крайне досадовал на ее распутство. А сие случилось таким образом. Государь, нечаянно застав своего камердинера в передней погруженного в глубокую задумчивость, спросил его, что с ним сделалось, что он так печалится. «Ничего, — ответствовал он, — а печалюсь я о своей бедной жене, которая от непрестанной зубной болезни совсем почти изнемогает, однако ж никак не допускает у себя вырвать больной зуб». — «Я ее тотчас к сему уговорю, — сказал государь, — и скоро восстановлю покой». И в самом деле его величество пошел немедленно с ее мужем к его жене, у которой ни один зуб не болел. Она должна была сесть и дать осмотреть свои зубы; однако ж всеми силами отрекалась, что они у нее совсем не болят. — «Это-то и несчастье, — сказал комердинер государю, — что она всегда утаивает боль, а как скоро уйдет лекарь, то тотчас начинает стонать». — «Хорошо, хорошо, — продолжал государь, — скоро она перестанет стонать, держи только крепче ей голову и руки». — Тогда его величество, сколько она ни плакала, зубными своими клещами, с великою осторожностью и чрезвычайным проворством выдернул ей мнимый больной зуб».
Обман через несколько дней открылся, и камердинер Полубояринов познакомился с царскою дубинкою, которая походила по его плечам.
Первый дантист или зубной врач, практиковавший в Петербурге и оставивший после себя след, был выходец из Лифляндии, некто Фридрих Гофман. Он действовал в Петербурге довольно значительный промежуток времени, по нашим данным, с 1732 по 1744 год. Можно думать, что Гофман был выписан в Петербург другою медицинскою известностью того времени доктором Краузе, родственником знаменитого Бургава; по крайней мере в свой первый приезд Гофман остановился у Краузе. Первое время Гофман именует себя «оператором», но вскоре заменяет это название «зубным лекарем». Таким образом, можно предположить, что ГоФман был всего-навсего немецким фельдшером и только в России превратился в зубного лекаря. В начале своей деятельности он проявлял более обширную практику: «Его операции, — писал он в своем объявлении 1732 года[352], — особливо в сем состоят, а именно: бельма снимать, зубы вынимать и вставлять, всякие мозоли и бородавки сгонять. У него имется также зело изрядное лекарство от глаз и зубов, в чем он каждому по достоинству услужить потщится».
Неудачными были его первые опыты снимания бельм или была какая-нибудь другая причина, но в дальнейшей своей практике Гофман не упоминает о глазных операциях, также он не указывает на себя, как на мозольного оператора. Но ведь в первом своем объявлении Гофман обещал и «каждому по достоинству услужить потщиться», он заискивает перед публикою, он приглашает её к себе и, очевидно, публика пошла к зубному лекарю, так как он не оставил своих наездов в Петербург, и в дальнейших извещениях он только упоминает, что он приехал в Россию и остановился там-то и там-то. «Зубной лекарь Фридрих Гофман объявляет через сие, что он ныне живет на Переведенской улице, на дворе Петра Алексеевича сына Волкова во второй улице на правой руке за рогаткою, перешедши синий мост[353] или «о зубном лекаре Фридрихе Гофмане объявляется, что он в непродолжительном времени отсюда отъезжает и ежели кто до него какую нужду имеет, тот бы оного искал в квартире его на большой улице в доме Федора Степанова сына Журовского, против самого Зимнего дворца[354]. Лечил Гофман зубную боль, как видно, ваннами и припарками — «у него в доме можно в ванне мыться и употреблять пары из лекарственных трав зделанные, но сие надобно у него наперед заказать[355] и «припарками» — зубной лекарь Фридрих Гофман для охотников делает припарки из трав и муравьевых яиц[356].
