Вот отделилась маленькая, в черном пальто девушка. Она с трудом тащит большой чемодан и, опасаясь, что у нее отнимет этот нахмуренный город ее дорогую ношу, она нервно торопится, уходит в поселок. За ней следит, не теряет из виду, небольшой, в шляпе и сером английском пальто. И у него — чемоданчик, для виду, пустой. А за ним наступает рослый, энергичный, сбивающий камни своими «дредноутами», солдат в серой, помятой шипели. И у него — вещи: узелок в руках как кадило треплется.

Цементный город, цементная, прибитая дождями пыль, Цементные камни. Спутники идут друг за другом поодаль, кружат узкими закоулками, поднимаются в гору; под ногами их звонко хрустят черепки камней.

Девушка украдкой оглянулась и нырнула в калитку. Серый прошмыгнул туда же. Солдат двинул калитку «дредноутом», она сперепугу отскочила, взвизгнула и старательно снова захлопнулась, а он взбежал по ступенькам каменного домика, прошел коридорчик, рванул дверь комнаты — и попятился: — Ха-ха! —

— Ха-ха! — Зеленая ветка в горах! Ха! Ха! Ха! Зеленая ветка!..

Рыхлый, свинцово-бледный, в исподней рубахе, с вываленным на пояс штанов животом хохочет, пучит свинцовые глаза. Но в углу, наклонившись, копается в чемодане девушка с поезда, Нюся; около нее сидит, сняв шляпу, Пашет.

Илья тоже засмеялся, сдернул шинель, скомкал ее, бросил в угол, познакомился с хозяином Пироговым и пошел к своим.

— Ну, как ехалось, ребята? — продолжал тот, расхаживая по комнате и поджидая жену, ушедшую на базар. — Никто не цеплялся?

— У меня благополучно, — отмахнулся Илья, закуривая папиросу и усаживаясь.

— А у меня с приключениями, — захохотал медленно, солидно Пашет и продолжал с московским акцентом, попыхивая папиросой. — У меня с приключениями… Сел я, как это подобает моему виду, в офицерский вагон, у меня же документ разведчика, сел и курю. Еду. Проходит помощник коменданта поезда. Проверяет, кто едет. Увидал меня: «Вы почему здесь?». А я ему: «Потрудитесь, хорунжий, посмотреть мой документ», — и лезу в боковой карман. Ему некогда ждать: «Скажите, на каком основании вы едете здесь?». Ну, думаю, приходится конспирацию ломать, и тихо говорю ему: «Разведчик». — «Ага, пожалуйста, пожалуйста», — и отцепился. Еду. Курю. Снова проходят. Уже комендант, есаул, со своим помощником. Теперь комендант наскакивает: «А вы почему тут? Не знаете свое место?». — А ему на ухо помощник тихо: «Это свой, разведчик». Опять отцепились. Я уже освоился: с тем заговорю, с другим. Кому папироску дам, кому прикурить. Только и слышишь: «Ради бога, ради бога». Кругом разговоры: «Деникин — дурак, Шкуро — сволочь, толку не будет». Да-а… Тут приводит комендант какого-то прапора и говорит мне: «Будьте добры, присмотрите за этим офицером», — и ушел.

— Ха! Ха! Ха! — заколыхал животом, упершись в бока, Пирогов. — Вот нарезался!

— Да-а, думаю, врезался. Не придется ли на-пару стрекача давать? Делать нечего, расспрашиваю. Он — меня: «Вы от власти?» — «Да, говорю, от власти, а что с вами случилось, куда едете?» Рассказал он: лежал в лазарете раненый, дали ему отпуск, в Ростове документы вытащили, а в поезде комендант задержал. Куча несчастий на бедную голову. Посмотрел я — рожа у него интеллигентная, видно, правду говорит, был бы подпольником — хоть липу, а имел бы. Тут остановка поезда. Вбежал комендант: «Проводите со мной этого офицера». Пошли. Только вышли на перрон — два звонка дали… Комендант орет: «Стой, не отправляй поезд, мне нужно арестованного сдать!» Тут, как из земли, жандарм выскочил, пудов на восемь, усища громадные, вытянулся: «Что прикажете, ваш-броть?» Комендант ему: «Примите арестованного!» — и удрал в поезд. Жандарм растерялся: «Кто же сдал мне арестованного, за что арестован?» Я ему говорю: «Сдал комендант поезда», — и иду к вагону. Тут главный кондуктор забегался: «Кто задержал поезд, кто задержал поезд?» Я спокойно становлюсь на подножку и кричу ему: «Главный кондуктор, главный кондуктор, отправляйте поезд!» Тот дал свисток — и поехали.

Пирогов подошел к Пашету, хлопнул его по плечу:

— Здорово ты, до конца выдержал!

Пришла с базара жена Пирогова, худая, черненькая. Обрадовалась гостям и начала знакомиться с ними. Затем принялась готовить завтрак.

Вскоре гостей пригласили к столу, к дымящейся сковороде с жареной бараниной и они, все еще празднично настроенные, изголодавшиеся за дорогу, принялись угождать гостеприимным хозяевам, старательно выгружая сковороду.

На другой день зашел Сидорчук. Он был в английской шинели, выбрит и казался меньше и тщедушнее, чем в Ростове. Этот страшный террорист, уничтоживший трех предателей, не знающий страха, выглядел теперь обыкновенным пареньком.

Он обратил внимание на костюм Ильи.

— Это не годится, в два счета арестуют. Здесь все в английском, новеньком, это тебе не Донбасс, не шахты. Здесь сразу подумают, что зеленый из гор вылез. Я устрою, чтоб тебе достали. А пока ты одень чью-нибудь шинель, хоть Семенова, и пойдем в город: я тебя познакомлю с ним, покажу, где какие части стоят, где пятая группа находится. Погода хорошая, солнечная — одно удовольствие.

Вышли к морю. Сидорчук все рассказывает, рассказывает о «Черном капитане», о налетах зеленых на Новороссийск, о панике в городе чуть ли не каждую ночь. Говорит и заглядывает в глаза Ильи, а тому неудобно: почему Сидорчук смотрит на него так скромно, будто заискивающе? Почему не держится он гордо, вызывающе, дерзко? Ведь у него дерзкое лицо. Сидорчук о себе, о своих подвигах — ни слова, — все о других.

— Начальник штаба пятой группы заболел и пришел в город. На базаре парень подвел к нему двух офицеров. Те арестовали его. Тут подвернулся зеленый Травчук, он здесь, как дома, шатается: «Какой вам документ?» — Выхватил наган — и уложил одного офицера на месте. Другой — бежать; парень-предатель — тоже. Травчук побежал за парнем, не догнал, и не узнал его. А арестованный пошел домой.

По набережной снуют толпы хорошо одетых в английские и французские шинели добровольцев, офицеров, проносятся лакированные экипажи, автомобили; везде иностранцы, иностранцы: англичане, французы, итальянцы, греки. Солнце начинает поджаривать, душно становится, тянет в эту зеленую, прозрачную до самого дна воду.

От набережной вытянулись в бухту длинные пристани на сваях; около них прижались, наклонившись, красавцы — заморские пароходы. Другие суда, громадные, океанские, важно стоят посредине бухты.

— Зайдем пива или квасу выпьем, — предложил Сидорчук.

Лавочки, киоски стоят тут же, около них толпятся обливающиеся ручьями пота почерневшие от загара грузчики в длинных холщевых и синих рубахах. Громко и крепко ругаются.

Освежились, купили пирожков и пошли дальше. Вышли на цементный мостик, оперлись на перила. Сидорчук указал Илье влево на серые, выжженные солнцем, облысевшие от ветров горы с изредка разбросанным зеленым кудрявым кустарником.

— Смотри на высокие трубы у моря. Это — цементные заводы. Теперь взглянь на хребет над ними. Видишь курчавую сопку? Это и есть «Сахарная головка». За ней — пятая группа. Командир там — боевой парень, Горчаков. Я у него помощником. Тсс… Прошли офицеры. Тут все время шныряют. Говори да оглядывайся.

— Я тебя вот познакомлю с «Черным капитаном». Он на посту сидит, тут, за городом. Зеленые держат связь через посты. Куда ни захочешь пойти — тебя от поста к посту и перебрасывают. Верст пять-десять — и пост. Так этот «Черный капитан» номера откалывает. Однажды отобрал ребят человек 30, спустился с ними за городом на шоссе и — с песнями в город: «Чубарики-чубчики». А сам — в золотых погонах, с черной повязкой на глазу, — командует. Встречные им честь отдают. Прошли до пекарни, нагрузились хлебом — и обратно с песнями. Тут узнали, что хлеб унесли зеленые, — и панику подняли; понеслись вслед конные, грузовики, да уже поздно было.

Илья молча слушает, мечтательно глядя в сверкающую на солнце даль моря, будто о другом думает. Лишь изредка спросит, как бы сверяясь со своими мыслями; сколько зеленых, почему они не ведут боев, почему пятая группа сидит здесь, если в городе несколько тысяч войск… Сидорчук и сам недоволен, что группа бездействует: была бы его власть, так он с тремя стами зеленых такой шухар поднял бы здесь, в городе, что все эти тысячи бежали бы без памяти.