Проехал на трамвае до Старого базара. Высадился, отыскал подпольницу, которая должна указать ему предателя. Пошел вслед за ней. Купил вязанку бубликов. Для смеху. Чтоб показать и другим и себе свое презрение к опасности. Вязанку — через руку; идет; отламывает бублики один за другим — жует. Пошатались по толкучке. Тащится за подпольницей, как слепой за поводырем, а сам голову задирает над толпой, ищет, будто угадать может. Не находит — озлобляется. Высокомерно, брезгливо расталкивает толпу. Заглянули в ряды торговок арбузами — жена Сачка зазывает покупателей, веселая. «Ы-ы, вислозадая, тоже лопать хочет; на иудины деньги богатеет». Чуть не наступил на нищего — зарос, как бурьяном, растянулся по земле, завывает, язвы на ногах, как товар, выставил. «У-у, падло», пристрелить бы тебя. «Почему их не пристреливают, как сапных лошадей? Разве они живут? Они хуже скотины. Та хоть радуется бытию, смысл в ее жизни есть, а эти язвы днем воют, а ночью в трущобах пьют». Выбирается из толкучки, наступает всем на ноги, задевает плечом: «Наползли, как тараканы. Работать, не хотят, а жрать им давай; каждый лохань свою разевает. На борьбу не способны, трусливы, так рубли из карманов простаков выдуривают».

«Где же он, зануда, спрятался? Надоела эта возня с ним»…

Впился глазами, закипел, весь в горящих глазах; все вокруг забыто: «Он, проклятый, он! Сидит, Иуда, чай лакает со шпиком. Так на ж! тебе»…

Дернул кольт, выстрелил в упор, — сатанинской радостью просиял:

— Сгинь, гад! Больше не встанешь!..

Оглянулся опьяневший вокруг: «Попробуй кто, подступись: размозжу!»

Крики, паника, бегут. Кто? Где? Кого убили?.. Кого зарезали?..

Бегут все, бежит Сидорчук: «Лихач! Свой!»

— Неси!

Вскочил, а сам, сумасшедший, кольтом вокруг себя водит. Стражники прячутся за ворота, стреляют в небо; офицеры из наганов в пустой след хлопают. А рысак! Эх же и молодец! Несет, как ветер! Круто свернул, едва не выбросил. Снова свернул!.. Спасен!..

Тычет в спину лихача:

— Остановись. Пешком пойду. А ты — катись к ядреной матери, на легком катере, — и хохочет, как сатана.

Спрыгнул, пошел. Улицы глухие. Встречные, точно слепые, ничего не замечают. След растаял.

Пришел на собрание:

— Уф!.. ну и устал… — Сбросил фуражку на стол, развалился на стуле. — Кончил. Не встанет.

Тут все вскочили, затоптались, заговорили в один голос, готовые обнимать его, целовать; руки жмут, истерически смеются, наперебой расспрашивают, не понимают, снова переспрашивают, удивляются: «Ну, и герой! Ну и молодец!» А они тут страхов пережили, переволновались за него! — Уж он несколько раз повторил им, а они все переспрашивают, недоумевают.

Потом поняли, глубоко вздохнули: «Наконец-то! Занозу выдернули! Теперь можно работать!»…

Илья не хотел итти на квартиру дяди наугад, и рискнул пройти в мастерскую, в центр города.

Вызвал его во двор. Тот удивился, испугался, но сейчас же подавил свой страх, обрадовался, понял в чем дело, рассказал, где лежит ключ от его квартиры, сообщил, что его семьи нет дома и что он придет домой поздно вечером.

Добрался Илья до квартиры. С недоумением и тревогой заметил в ней мебель из своей семьи. Что там случилось, почему здесь эти вещи, как одежда мертвеца, которую донашивают оставшиеся в живых? Неужели никого не осталось из семьи?

Он беспокойно шагал по трем комнатушкам, не в состоянии разгадать тайны. Переволновался, лег спать, уткнувшись лицом в подушку. Сон был тяжелый, тревожный. Подсознательное ничего не подсказало ему.

Проснулся — полумрак. Снова перед глазами: буфет, лампа, стол, скатерть… Как вещи покойника.

Стук в дверь.

Вошел дядя, оживленный, со свертком газеты; толстый, похожий на грузина, седеющий, оборванный, вымазанный в берляй и чернила. Он был мил Илье за свое добродушие и философски веселое отношение к невзгодам жизни. И теперь он был весел, шутлив, будто не было здесь этих вещей.

Выложил из свертка колбасу, хлеб, раскупорил бутылку вина, пригласил Илью к столу и, когда тот бросил небрежный вопрос о семье, он просто и спокойно сообщил:

— Да ведь брата твоего уже нет? И мать, верно, в тюрьме.

Илья улыбнулся недоумевающе, почему это не потрясло его, и спокойно стал слушать рассказ о трагедии его семьи. Воображение перенесло его в родную станицу, в дом отца. Вот и пришло… Случилось то, что нужно было ожидать, но почему-то не хотел верить рассудок, противился, как нелепому, противоестественному.

Когда красные подходили к станице, белые перегоняли заключенных в Новочеркасскую тюрьму. Брат Ильи подговорил группу товарищей — и за станицей, на лугу напал на конвой. Хотел освободить прежде всего Георгия. Но место было открытое, конвойных много — и они отстрелялись. Пришли красные. Брат стал у власти. Кто-то убил его.

Весной же и ушли красные. Многие бежали. Бежал и отец Ильи, а мать осталась с двумя дочерьми-подростками и мальчиком. Не решилась расстаться с родным углом.

Пришли белые. В первую же ночь дом оцепил отряд казаков. Заколотили прикладами в дверь; перепуганная мать открыла, на нее зверем налетел пьяный Рыжик с плетью и начал стегать ее, изрыгая проклятия и ругательства.

Вслед за ним ввалились, стуча прикладами и сапогами, казаки. Из соседней комнаты показалась бледная, перепуганная, наскоро одевшаяся жена дяди. А Рыжик ураганом пронесся по комнатам, с грохотом швыряя мебель, разбивая плетью стекла окон, посуду.

— Вы чего стоите? Бейте! Да не так, а вот так! — Он выхватил винтовку из рук оторопевшего казака и грохнул ею в большое зеркало. Затем размахнулся в своего покровителя, многоуважаемого господа-бога, и дал ему прикладом по сопатке.

Мать в ужасе бросилась к нему:

— Что ты делаешь, зверь? Говорите, что большевики — антихристы, а сами…

— Отойди, а то голову размозжу…

Размахнулся прикладом в большой буфет — тут бросилась тетка:

— Не бей, это мой!..

Тот удивленно, точно проснувшись, оглянулся:

— Твой?.. А ты кто такая?

— Я квартирантка, я завтра в Ростов уезжаю.

— Ну, говори: что твое, а остальное — громи, ребята!..

Увидел глядевшего исподлобья мальчика, похожего на Илью, но черноглазого и по-детски пухленького:

— А-а, и братец есть! Ни одного не оставлю! — Вскочил, не тут снова выбросилась тетка, загородила собой мальчика и неистово закричала:

— Это мой сын, мой!

— Больше нет?.. С отцом бежали? Чуяли? А-га…

Утолив свою жажду мести и устав от побоища, он свалился на стул и, глубоко дыша, пронизывая мать ненавистным взглядом, кусая усы вместе с губами, процедил:

— Выкладывай на стол посуду.

Мать торопливо дрожащими руками начала ставить ее на стол. Он разделил посуду на две части и сказал:

— Твой сын, Илья, говорит: «Твое — мое», а я говорю: «Это — твое, а это… Забирай, казаки! Живо! А твое — вот»… — и сгреб на пол оставшуюся посуду, с звоном и дребезжанием разлетевшуюся на осколки. — Я твоего Илью хорошо знаю. Он был начальником в дружине.

— Каким там начальником… — со слезами попыталась возражать мать.

— Пулеметным! пулеметы таскал, людей обучал, револьверы вязанками носил…

— Да ведь прошлой весной вы не громили нас, а теперь что на вас поехало? Ох, господи… Что я его привяжу или он послушается?..

— Обыск! — скомандовал он казакам; поднялся и пошел по комнатам. Казак нес за ним лампу.

Забрал деньги. Нашел, что Илья мало награбил. Мать едва не проговорилась, что сама ему отдала все, что у нее было, без счету. Да ведь Рыжик не поверил бы.

Начал разбирать вороха завалявшихся бумаг в сундуке. Вдруг просиял, злорадно всматриваясь в карточку юного, упитанного рослого офицера, дерзко смотревшего на него:

— А-а, еще одна сохранилась! Вы однако умеете прятать… Гм… А вот и он, мерзавец! — поднял он к свету карточку презрительно сощурившегося брата Ильи в солдатском.

Хлопнул себя кулаком по голове — и заскрипел зубами.