В наступившей тишине слышно было лишь приглушенное тарахтенье за стеной.

— Ты меня убедил, как обычно, — сказал, наконец, Джозеф. — Приходится с тобой соглашаться… за неимением лучшего. — Он устало усмехнулся.

Бауман сел за стол.

— Ты окончательно решился?

Джозеф кивнул. Бауман смотрел на него с сомнением.

— Что-то мне не кажется, — сказал он.

— Я вел своего рода арьергардный бой, — ответил Джозеф с виноватой усмешкой, — я люблю ставить все точки над «i».

Бауман продолжал с сомнением:

— Когда человек в таком состоянии, ему трудно говорить о деле. Шимон сказал, что тебя потрясла смерть Дины, но я не понимал, до какой степени. Твои слова «за неимением лучшего» — это оплевывание твоего собственного прошлого, всего, что ты делал последние шесть лет.

Джозеф пожал плечами:

— Я с самого начала спросил, нуждаетесь ли вы во мне и сейчас. Ты ответил: не будь ослом. Я не умею притворяться. В настоящий момент я не испытываю особого энтузиазма ни к чему. Наверно, со временем это пройдет. А пока, — как ты хочешь меня использовать? Мой отпуск кончается через неделю, я должен сообщить о своем решении.

— Нет никакой нужды сообщать им что бы то ни было, — сказал Бауман.

— Так вы не хотите меня?

— Конечно, хотим.

— Так что же?

Бауман снова зашагал по комнате.

— Естественно, мы говорили о тебе в командовании, — сказал он еще с большей неуверенностью, чем прежде. — Мы даже выработали нечто вроде плана, как тебе действовать. В общих чертах он сводится к следующему. Ты скажешь в киббуце, что передумал, что ничего общего с нами, проклятыми фашистами, иметь не хочешь. Продолжай заниматься своим делом. Это будет самой лучшей крышей для полиции. Гораздо лучше, чем уйти в подполье. Киббуцники ходят у них чуть не в ангелах. В свободное от работы время ты понемногу будешь заниматься подрывной пропагандой. Дважды в неделю здесь или в Тель-Авиве ты встретишься с кем-нибудь из нас. Один раз, чтобы обсудить или передать написанное — листовки и тому подобное, другой — для радиозаписи. У нас есть возможность изменить твой голос до неузнаваемости. Это пока все.

Бауман смотрел на Джозефа с тревогой. Пока он говорил, ему казалось, что Джозеф хочет его перебить и что-то возразить ему. Но Джозеф чувствовал потребность переварить услышанное. Ему было противно обманывать друзей. Но он радовался, что не придется их покинуть. А ведь он почти убедил себя, что с прежней привязанностью к киббуцу покончено.

— Ну как? — спросил Бауман.

— Мне нужно подумать.

— Моральные сомнения? Но наше поручение нисколько не помешает работе. Даже наоборот. Ведь первое твое обращение к нам привело к казни мухтара. Я уверен, что каждый из твоих лицемерных святош в глубине души порадовался этому. Кроме того, ни одно общество не должно контролировать политическую деятельность своих членов, коль скоро оно в широком смысле преследует те же цели.

— Да ты настоящий Маккиавели!

— Логика ледникового периода: с помощью насилия и обмана спасать людей от насилия и обмана.

Джозеф не ответил. Итак, он снова выбирает легкий путь. Впервые он пошел на компромисс в истории с Эллен и сейчас делает то же. Он слишком устал, чтобы начинать спор о цели и средствах, ибо именно к этому все сводилось. Момент для копания в собственной душе был неподходящий. Кто он такой, чтобы оставаться чистеньким, когда других режут на куски? По логике ледникового периода терпимость — роскошь, а чистота совести — извращение. Умыть руки и предоставить другим делать грязную работу? Это лицемерие. Делить с другими опасность — единственное, что остается.

— Черт побери, — сказал он беспомощно, — если бы вы дали мне возможность участвовать хоть в одной акции, мне, по крайней мере, не казалось бы, что я выхожу сухим из воды.

— Если ты считаешь, что пять лет сроку за радиопередачу — это слишком мало…, — начал Бауман устало, но внезапно остановился посреди фразы, быстро подошел к Джозефу и положил ему руки на плечи, прижав спиной к стене.

— Хочешь участвовать в акции? Уверен, что хочешь этого?

Джозеф взглянул на него с надеждой. Под слоем загара на лице Баумана виднелась малярийная желтизна. Бауман сжал его плечи, затем убрал руки.

— Ладно. У меня есть идея.

Бауман понимал, что Джозеф — на пределе, а самое лучшее лекарство для человека в таком состоянии — поручить ему опасное дело. Если его при этом не убьют, то, возможно, он вылечится. Этот радикальный метод Бауман дважды испытал на себе и полагал, что он годится и для других. Он повеселел.

— Послушай, — заговорил он возбужденным шепотом, как школьник, — мы готовим одно дело, в котором ты сможешь принять участие. Это против правил, но я рискну. Условие: после этого ты будешь делать то, что я уже сказал.

— Согласен, — торопливо ответил Джозеф, захваченный взволнованностью Баумана. Ему казалось, что его угасший за последние недели пульс вновь стучит как прежде.

— Ты парень что надо, — от души сказал он.

— Я проклятый фашист, — возразил Бауман и взглянул на часы. — Мне надо идти. Принимаем нового рекрута. Еще один опереточный трюк. Хочешь взглянуть? Это тоже против правил, но командование о тебе знает. Веди себя так, как будто ты один из нас.

Они прошли дальше по коридору, где все еще продолжали записывать женский голос, и остановились у двери с двумя часовыми, отдавшими честь. Бауман ответил тем же. Джозефу пришлось последовать его примеру и нехотя признать себе, что ему это отнюдь не неприятно. Внезапно напряжение тела и четкий механический жест встряхнули его, он почувствовал себя более собранным. «В каждом мужчине сидит маленький юнкер, которому хочется щелкать каблуками», — подумал он, подавив гримасу.

Он прошел за Бауманом в комнату, освещенную свечами. Лицом к двери сидели двое, между ними стоял пустой стул. При входе Баумана они поднялись и откозыряли. Вдоль стены по стойке смирно стояли еще несколько человек. Это были молодые люди в возрасте от двадцати до тридцати лет, все, похоже, принадлежавшие к образованному слою общества: молодые люди из хороших семей: внимательные, сдержанные лица, хорошие прически и несколько подчеркнутая вежливость, свойственная посетителям офицерских столовых. Бауман представил Джозефа как «гостя», не называя имени и не вдаваясь в объяснения. Ему пожимали руку без улыбок, но учтиво. Затем Бауман сел на свободный стул, двое других последовали его примеру. Тот, что оказался справа, был в очках без оправы, с нервным интеллигентным лицом. Элегантный, высокий мужчина слева от Баумана выглядел, как профессиональный игрок. Стол был покрыт шелковым бело-голубым национальным флагом. На нем лежала старая пергаментная карта страны. Справа от карты — Библия в кожаном переплете, слева — револьвер. Пять голубых свечей горели в меноре, эмблеме Маккавеев.

— Давайте начнем, — сказал Бауман. Он единственный из присутствовавших держался естественно и непринужденно. Джозеф стал вместе с другими молодыми людьми у стены. Он сообразил, что они были младшими офицерами, а Бауман и двое других за столом принадлежали к командованию. В комнате царила напряженная тишина, как бы усугублявшаяся мерцанием свечей.

Бауман назвал подпольное прозвище первого кандидата и подал знак офицеру открыть дверь. Тот отдал приказ часовому в коридоре. Часовой повторил кличку, в комнату вошел парень лет семнадцати, дверь за ним тут же закрылась. Он отдал честь, сделал три шага вперед и остановился перед столом. Как видно, он заранее знал, что надо делать, и не колебался. Голубоглазый, со светлыми прямыми волосами, он был похож на школьника, из тех, кого сверстники зовут «деточкой» и кто на это очень обижается. Сейчас юноша был буквально в трансе. Стоя по стойке смирно, он несколько секунд смотрел широко открытыми глазами на пламя свечи, затем взгляд его, как зачарованный, остановился на револьвере.

— Поцелуй Библию и дотронься до оружия, — приказал Бауман, вставая вместе с двумя другими из-за стола. Мальчик выполнил приказанное. В тишине был слышен влажный звук его губ, коснувшихся кожаного переплета.