— Через неделю.
— Тебе придется жить вместе с Менделем и доктором философии.
— Не придется.
— Трудно устроиться иначе. Через две недели ожидается новое пополнение.
Шимон промолчал. Я спросил:
— Тебя пошлют отдыхать в Зихрон?
— Наверное.
— А домой когда вернешься?
— Никогда.
Я уставился на него, а он продолжал смотреть в потолок. Затем медленно повернул ко мне голову:
— На самом деле это тебя не очень удивляет, не правда ли?
У меня сильно колотилось сердце.
— Хабиби, — наконец выдавил я, — не верю!
Он улыбнулся:
— Шутка заключается в том, что я и сам в это не верю.
Больше, чем что-либо другое, эти слова убедили меня в том, что спорить бесполезно. Без Шимона киббуц в моих глазах потускнел, как на сцене, на которой постепенно уменьшили свет. В каком-то смысле это даже хуже, чем если бы мы потеряли Дину. Киббуц не просто сборище людей. Это своего рода мозаика, и если выпадает кусок, остается навсегда дыра.
— Но почему, Шимон? — спросил я.
Его улыбка была ироничной:
— Спроси сам себя и поймешь.
Я молчал, чувствуя себя не только несчастным, но и виноватым, совсем как во время нашего последнего разговора в лесном питомнике. С тех пор я Шимона избегал, и, откровенно говоря, его болезнь пришлась весьма кстати. А сейчас некуда было скрыться, как нельзя было скрыться от вопроса, касающегося Эллен. Нет смысла бежать от проблем. Они следуют за тобой медленно, но в конце концов догоняют.
Шимон оперся на руку и что-то поискал в своих бумагах. Он был очень слаб, и его тонкая шея с выступающим кадыком дрожала от напряжения. Толстая сестра приковыляла и возбужденно закаркала:
— Сказано, что нельзя садиться!
— Подите к черту, — спокойно ответил Шимон.
Она уставилась на него, но он спокойно продолжал рыться в бумагах, не обращая на нее внимания. Она повернулась на каблуках и вся красная, ни слова ни говоря, вышла.
— Прочти-ка вот это, — Шимон сунул мне пачку вырезок и откинулся на подушку. Вырезки были аккуратно скреплены. Я прочел:
«По заявлению правительства Северной Родезии члены законодательного совета единогласно выступили против иммиграции еврейских беженцев. Ввиду этого исполняющий обязанности губернатора не считает нужным, чтобы Государственный секретарь предпринимал в настоящее время дальнейшие шаги в этом направлении».
«Заявлено, что массовая иммиграция в португальские колонии категорически запрещена».
«Бразильский президент Варгас опубликовал декрет, согласно которому ежегодная квота для иммигрантов устанавливается в 2 % от общего числа иммигрантов той же национальности за последние 50 лет».
«Местные профессиональные союзы Кипра подали в муниципальный совет меморандум, требующий запрещения иммиграции на Кипр».
«Согласно заявлению министра финансов, сделанному на прошлой неделе, эмиграция из стран Европы в Новую Зеландию поощряться не будет».
«Как стало известно, правительство Южной Африки считает нежелательным изменить существующие ограничительные законы, касающиеся иностранцев. Это делает иммиграцию евреев практически невозможной».
«Сообщается, что правительство Уругвая дало своим консулам инструкции отказывать в визах евреям, добивающимся эмиграции по расовым или политическим мотивам».
Шимон смотрел на меня гипнотизирующим, полным горечи взглядом. В глазах его был яд, и я понял, почему медсестра промолчала в ответ на его грубость.
— Имей ввиду, — сказал он, — что это вырезки из одной только газеты и только за последние три месяца. В моем списке имеются распоряжения двадцати стран, запрещающие въезд прокаженным с желтой заплатой. А теперь прочти вот это.
«Германия. Надежные, но не подлежащие разглашению источники сообщают, что в последнее время в государственных сиротских домах проводятся эксперименты по безболезненному уничтожению калек, душевнобольных и детей нежелательного происхождения. Применяется метод инъекций фенола в аорту, введение воздуха в вену с целью создания тромба и камеры с углекислым газом».
Шимон молча наблюдал за мной.
— Возможно, что это все преувеличение, — сказал я помолчав.
— Нет, ты так не думаешь. Просто в тебе заговорил англичанин, пытающийся отгородиться от действительности. А сейчас почитай это.
Он протянул вчерашнюю газету, которая еще не дошла до Башни Эзры. Я прочел:
«Лондон, 8 декабря. Заместитель министра колоний отнесся с пониманием к просьбе разрешить въезд в Палестину 10 тысячам еврейских детей, чьи родители стали жертвой нацистских преследований, но указал, что правительство Его Величества не в состоянии удовлетворить эту просьбу, чтобы не повредить работе Конференции круглого стола по вопросу о Палестине, которая вскоре состоится в столице».
«Во время дебатов в Палате лордов было указано, что решение правительства отказать палестинскому еврейскому населению в просьбе о допущении детей в Палестину, равносильно лишению их последнего шанса на спасение».
Я вернул вырезки.
— Зачем ты их собираешь?
— Мне предложили редактировать брошюру.
— Кто предложил?
Он помолчал, затем ответил с иронической улыбкой:
— Группа Баумана и те, кто с ней связан. Не притворяйся, что это тебя удивляет.
— Нет, меня это не удивляет, — сказал я и добавил: — Так вот почему ты нас покидаешь!
Шимон вытер со лба пот аккуратно сложенным носовым платком.
— И это все, что ты можешь мне сказать? Я думал, что ты обзовешь меня фашистом, убийцей, подонком и черт знает кем.
— Нет, я этого не сделаю.
Мы помолчали, но я чувствовал, что Шимон за мной наблюдает, и каждое движение на моем лице запечатлевается в его памяти, как на фотопластинке. Затем он сказал:
— События сейчас развиваются быстро. Через нескольско месяцев или даже недель нашей группе придется уйти в подполье. Правительство начнет нас сажать и высылать. Тогда мы начнем стрелять и, будь уверен, у нас это получится эффективнее, чем у арабов. Есть у нас кое-какие технические сюрпризы для них.
Он говорил с уверенностью человека, за которым стоит армия.
— И откуда все возьмется?
— Оружие? У нас его много, а будет еще больше.
— Откуда?
— Из-за границы. Подробности ты в свое время узнаешь. Узнаешь много такого, что тебя удивит.
Я ничего не сказал. То, что говорил Шимон, звучало? фантастично, но как он это говорил! Его уверенность подрывала мой скептицизм. Как всегда в общении с ним во мне иссякала склонность к критике и появлялась вера.
— Но твое время еще не пришло, — сказал Шимон, и я почувствовал, как возникшая между нами связь обрывается. — Ты нужен на нашей башне из слоновой кости. Моше прав: надо продолжать работу, пока есть хоть какая-нибудь возможность. Когда ты понадобишься, мы дадим тебе знать.
— Я еще не сказал, что согласен, — ответил я, но Шимон только усмехнулся:
— Думаешь, я говорил бы с тобой так откровенно, если бы не знал, что на тебя можно положиться?
Время посещения больных подходило к концу, и во всей палате люди вставали, топтались возле коек и подолгу прощались. Шимон показался мне обычным больным, которому тяжко остаться в одиночестве, Я почувствовал к нему жалость. Жалость к сильному человеку бывает острее, чем к слабому.
— Ах, Шимон, — сказал я, пожимая его желтые влажные пальцы, — почему мы не можем остаться в нашей башне из слоновой кости? Ты — со своими посадками, я — со старыми сапогами и с Пеписом? Разве это так много?
Шимон убрал руку и сухо ответил:
— Спроси у Бога или у англичан.
— Время истекло, — объявила толстая сестра, но к койке Шимона подойти не посмела.
— На что ты будешь жить в городе? — спросил я, сообразив, что после шести лет работы в коммуне у Шимона не было ни гроша, ни смены белья.
