...Дорогой мой, я тот самый блудный сын, что познал радость возвращения. Под солнцем Израиля все - чудо: вселенский амфитеатр Иудейских гор обращен к арене, что помнит и знает нечто такое, без чего ни ты, ни я не были бы людьми. Я радуюсь каждому шагу по земле, которая и прах, и вечность. У нее, этой тверди, - прекрасный "иконописный" цвет - смесь старого серебра и золота. Широким жестом Господь, словно сеятель по весне, рассыпал эту драгоценную смесь ярусами Иудейских гор, чтобы люди высекли карнизы для хлеба и жилищ, поставили Храм и вокруг Святой город.

Здесь много говорят и пишут о том, что есть день сегодняшний: второй ли начался акт великой Драмы после двухтысячелетнего антракта, или новый сюжет в жанре оптимистической трагедии. На каждое новое впечатление накладываются ряды ассоциаций; и потому это письмо - не столько из настоящего, сколько из прошлого.

... Выставок в Иерусалиме и стране множество, был я только на двух, были заказаны статьи. Выставка "ОЛИМ-1" была серьезной, честной, а поскольку участники в большинстве - молодые авторы, весьма многообещающей. Разумеется, каждый принес свою школу, самого себя из того мира, в котором вырос и учился. Я сказал - честная, потому что не было спекуляций свободой, каждый стремился идти от себя и своих средств. Я написал и напечатал статью. О второй же выставке, персональной, от публикации воздержался, суди сам - правильно ли я поступил.

Я был весьма легкомыслен, полагая, что методом "соца" пользуются только хладнокровные прощелыги да слабые люди, обстоятельствами вынужденные. Измени условия, как художник откинет путы лицемерия и вновь обретет самого себя. Черта с два! Как в той притче о собаке, прикованной к проволоке, и в конце жизни отпущенной на волю. Так и художник, как я здесь понял, однажды ставший на колени, уже не поднимется.

Речь идет о художнике, показавшем свою персональную выставку. В ряду златокудрых красавиц в томных позах, старцев, молитвенно вскинувших руки, "тематических" картин с еврейскими сюжетами: трагическими и бытовыми, типично кавказских этюдов с ландшафтами Израиля и "психологическими" прописями в традициях псевдонародной мудрости, я вдруг - словно головой об стену.

В "счастливом" голубом пространстве холста стоял человек с плащом, перекинутым через руку. Значительный и добросердечный, но молодой и без усов. "Господи, - не то взмолился, не то выматерился я, - вот оно - чудо воскресения "Утро нашей Родины" Шурпина!" И где? В Иерусалиме!

Отчетливо просматривался второй, точнее, первый план, как в роомовском "Обыкновенном фашизме": в ореоле величия и обаяния в голубом сиянии возникала то фигура фюрера со стриженными усиками, то - вождя с добрыми, дедовскими усами, а юный сионист словно испарился, торопясь покинуть дурное общество.

Впрочем, у автора, должно быть, иная позиция, сам он родился и жил на родине Вождя, и, надо думать, что использовал он композицию, воспевавшую великого земляка, с самыми добрыми намерениями. И при всем том он считает себя евреем. Он даже не ведает, что еврей цепенеет от одного взгляда на помпезную живопись, каждому из нас свойственно генетическое неприятие апофеоза какой бы то ни было личности. "Не создай себе кумира", - говорили наши предки. Но вот в самом сердце Святой земли курился фимиам, складывались велеречивые тосты, взлелеянные обильной и жирной пищей на далеких и совсем не апостольских горах.

Пойми меня правильно, как любил говаривать покойный Никита Сергеевич, я не против традиционной придворной живописи. Многие вещи этого жанра украшают экспозиции лучших музеев мира: императоры и цари, короли и великие князья в кругу семьи и приближенных, с собаками и без оных, в царственных одеждах, пешие и конные - по праву большого искусства живут века. Художник, создавший эту живопись, не был суетен, не был раболепен, он лепил свои царственные модели со всей искренностью художественного дара.

Не стало императоров, народился империализм с диктаторами, тиранами, и... пресмыкающимися художниками. По сей день армия живописцев малюет маслом и трет сухой кистью портреты не только Генеральных и Кормчих, но и просто секретарей, безвестных членов Политбюро.

Сиживали и мы с тобой в разных худсоветах и выставкомах, нагляделись... А что делать? Есть же надо.

Помнишь юбилейную выставку "Образ И.В Сталина в изобразительном искусстве"? Смех и грех. Вольно потешаться сегодня над километровыми экспозициями с холстами живописи, размерами превосходившими ковры персидских шахов, и туркменскими коврами величиной с футбольное поле, воспевавшими Сталина. Вспомним лучше историю с картиной Серебряного, изображавшей первую встречу Ленина и Сталина. Картина считалась новаторской, автор, остро чуявший время, рискнул: в композиции Серебряного Ленин стоял, а его соратник спокойненько посиживал себе. Более того, он заставил Ильича вслушиваться в то, что наставительно внушал вождь. В тот юбилейный год никому и в голову не приходила мысль о "правдивости" ситуации, лестно было осознавать, что дышишь одним воздухом с тем, перед которым сам Ильич стоял чуть ли не на вытяжку. Сталин был на выставке, и, со свойственной ему скромностью, заявил, то он не мог сидеть, если Ленин находился на ногах. Кто-то мрачно посмотрел на почерневшего автора. Обошлось: Серебряный получил и Сталинскую премию, и очередное звание.

Честное слово, жаль, что "Утро нашей Родины" изъята из употребления. Молодое поколение в Союзе не знают картину, а как ни крути, она - вершина соцреализма, в ней наиболее полно сформулирован мир мнимый, цинично сконструированный в угоду тирании. В определенной мере "Утро" отражала трагический самообман общества, давшего себя убедить, что назначение его - освобождение человечества от ига капитала.

С профессиональной точки зрения картина была "прилично" сделана, хотя злые языки утверждали, что уступает "оригиналу" с фюрером. Я видел последнюю в кадрах кинохроники, судить не могу, но, представляется мне, что каждый из авторов был точен: фюрер был представлен как выражение твердости и решительности, вождь - средоточие мудрости и сердечности.

Иерусалимский вариант однозначен не только по состоянию, но и беспомощен по форме, а руки молодого человека так "замылены", что чувство раздражения испаряется, когда видишь растерянность автора, неприкрытое желание угодить.

Новые времена выбили из седла не только тех соцреалистов, что оказались вне Союза. Помнишь, как отлично высказался на одном из пленумов творческих Союзов Кибальников, тогдашний председатель МоСХа: "говорим, говорим, обсуждаем, а где конкретные указания? Раньше, при Сталине, было лучше: вызывали и говорили - что, как и к какому сроку". Председательствовавшая Фурцева прервала разоткровенничавшегося оратора, объявила перерыв, отчитала и предложила принести извинения. Кибальников вновь на трибуне и говорит, что он, конечно, извиняется, раз приказали, но все равно при Сталине было лучше. И ушел под горячие аплодисменты и сердечные улыбки.

Каким трепетом, почти благолепием проникается эта руководящая "творческая" публика, время от времени бывая в гигантских хранилищах "произведений Сталинской эпохи", где пребывают "нетленные" холсты с вождем, где в полутьме запасников на полках стоят бронзовыми рядами усатые бюсты, готовые в любую минуту все тяжестью вновь обрушиться на живых.

Кто знает, сколь долго им ждать?

Однажды готовили к открытию юбилейную выставку в Манеже "50 лет Советской власти". Прошел слух - будет Сталин (в экспозиции). Тимошин, тогдашний начальник изоуправления Минкультуры СССР был в запасниках и отобрал скульптурный портрет, а живописный заказал одному московскому портретисту. Звонили в Манеж непрерывно, когда до открытия осталось несколько часов, сообщили, что в экспозиции есть портрет. Я поехал в Манеж - портрета не было, толком узнать не удалось, видимо, игра шла на самом высоком уровне и доступны были только слухи. Только позднее, через несколько дней, в дальнем отсеке выставки почти случайно обнаружил фотографию Сталина, снятую на Красной площади во время Октябрьского парада сорок первого года.