— Тридцать девять и четыре, — сказала она. — Тебе надо лежать.

Потом учительница спросила, не хочет ли он есть. «Нет», — ответил он. Тогда — пить, при температуре надо пить. Николя попил, затем снова ускользнул в тепло, в сладкое и насыщенное оцепенение жара. Он опять стал играть с черным шаром. Позже его разбудил телефонный звонок. Учительница пришла так быстро, как будто ждала этого звонка в коридоре. Она тихо поговорила несколько минут, глядя с улыбкой на Николя, потом положила трубку, опять села на край кровати, чтобы снова померить температуру и еще раз дать ему попить. Она тихо спросила, случалось ли ему раньше выходить на улицу ночью, не отдавая себе в этом отчета. Он ответил, что не знает, и она пожала ему руку, как бы давая понять, что такой ответ ее устраивает, что удивило Николя и в то же время вызвало у него чувство удовлетворения. Еще позднее он услышал шум автобусного мотора на площадке и веселый галдеж класса, вернувшегося с урока катания на лыжах. По лестнице забегали, были слышны крики и смех. Учительница попросила не шуметь, потому что Николя болен — он улыбнулся и закрыл глаза. Он любил болеть, быть в жару, отталкивать черный шар в тот самый момент, когда он накатывал на него, чтобы раздавить. Не зная, откуда долетали до него — извне или из его собственного тела — эти странные шумы, гул и потрескивания, он любил их. Ему нравилось, что о нем заботились, ничего не требуя взамен, кроме согласия принимать какие-нибудь лекарства. Он провел чудесный день, то соскальзывая в задурманенную жаром дрему, то радуясь, что не спит и лежит неподвижно, прислушиваясь к шуму в шале и чувствуя себя освобожденным от обязанности участвовать в нем. Во время обеда внизу раздавался шум столовых приборов, звон тарелок, которые ставили стопками, перекрывающие друг друга резкие голоса, взрывы смеха, несерьезные угрозы учительницы и инструкторов. Она приходила к нему наверх каждый час, и Патрик тоже пришел один раз. Как и учительница, он потрогал его лоб и сказал, что он действительно выкинул тот еще номер. Николя хотел, было, поблагодарить его за спасение своей жизни, но побоялся, что между нефтяными королями это прозвучит фальшиво, слишком сентиментально, и промолчал. Когда стемнело, учительница сказала, что должна позвонить его маме. Она уже звонила ей утром, пока он спал, и теперь надо позвонить еще раз, чтобы сообщить последние новости. Если он хочет, то может поговорить с ней. Николя устало вздохнул, это означало, что он чувствовал себя слишком слабым, и ограничился слушанием того, что говорила по телефону учительница. А она говорила, что у него высокая температура, что, конечно, досадно за него, но отсылать его домой не стоит. Впрочем, все равно ехать с ним некому. Наконец, она заговорила о сомнамбулизме. Она сказала, что подобные случаи у детей не редки, но странно, что за Николя этого до сих пор никто не замечал. По ее следующим репликам Николя понял, что мама возражала: он никогда не был лунатиком. Настойчивость, с которой она отвергала эту версию, как будто речь шла о постыдной болезни, в которой виноватой могли считать только ее, раздражала Николя. Он был вполне доволен, что учительница считала причиной всего случившегося прошлой ночью приступ сомнамбулизма — ведь так он мог не давать никаких объяснений. Он был не виноват, и, поскольку ничто не зависело от его воли, никто не нарушал его покой.

— Я хотела передать трубку Николя… — начала говорить учительница и тотчас поспешила добавить, увидев умоляющее выражение его лица, — … но он только что уснул.

Николя с благодарностью улыбнулся ей, прежде чем снова свернуться калачиком в постели, извиваясь всем телом, уткнуть лицо в подушку и улыбаться теперь уже только самому себе.

Николя хорошо выспался, и новый день начался с ощущения полного блаженства. Утром Патрик заглянул в кабинет и с заговорщической улыбкой нефтяного короля сказал, что пора бы и перестать монополизировать учительницу — выпало так много снега, что и речи не может быть о том, чтобы лишать ее удовольствия покататься на лыжах, а поскольку оставлять его одного в шале тоже нельзя, то он пойдет с ними. Испугавшись, что его заставят ходить на лыжах, Николя хотел сослаться на то, что плохо себя чувствует, но Патрик уже начал его одевать, то есть натягивать поверх пижамы несколько слоев теплой одежды, которые делали его похожим на бибендома[3]. После этого он объявил: «Последний слой!» — и, положив бибендома на кровать, накрыл его одеялом, завернул и поднял сверток, из которого выглядывали только глаза Николя. С этим грузом он спустился по лестнице и демонстративно вошел в большой зал, где ученики уже убрали после завтрака со столов и готовились уходить. «А вот мешок грязного белья!» — пошутил Патрик, и Мари-Анж рассмеялась. Все окружили их. На руках у Патрика Николя чувствовал себя так, будто залез на дерево, ища спасения от набежавшей стаи волков. Они могли сколько угодно рычать, царапать ствол, но он все равно был в безопасности, находясь на самой высокой ветке. Николя заметил, что Одканна не было в этой волчьей стае: он читал, держась поодаль и, казалось, не интересовался тем, что происходит. Прошло уже два дня, как они не сказали друг другу ни слова.

В автобусе Патрик из двух сидений и большой подушки устроил для Николя нечто вроде спального места. Мари-Анж сказала, что он просто настоящий паша и Патрик его окончательно избалует, если будет продолжать в том же духе. Сидевшие сзади ребята слегка подшучивали над ним, но Николя делал вид, что не слышит насмешек.

«А теперь в бистро!» — сказал Патрик, когда они приехали в деревню. Он опять взял его на руки вместе со всеми одеялами и отнес в таком виде в деревенское кафе, расположенное возле одного из концов лыжни. Болтая с хозяином кафе, усатым толстяком, он удобно устроил Николя на банкетке около окна. Оттуда сквозь деревянный балкон с резным узором из елочек был виден небольшой склон, на котором проходили уроки катания на лыжах для начинающих. Дети сразу же стали надевать лыжи, махали лыжными палками, Мари-Анж и учительница не поспевали следить за всеми, и Николя был доволен, что избежал этих занятий. Патрик принес ему стопку старых комиксов, не очень-то интересных, но за их чтением можно было провести время, и спросил, не желает ли месье что-нибудь заказать. «Дайте ему рюмочку горячего вина, — посоветовал, посмеиваясь, хозяин, — так он быстрее выздоровеет!» Патрик заказал для Николя какао, взъерошил ему волосы и ушел. Он прошел мимо окна и присоединился к группе учеников. Дети доверчиво повернулись к нему, как будто он один мог разрешить все проблемы — исправить сломанные крепления, найти потерянные перчатки, застегнуть тугие застежки ботинок — и сделать все это с улыбкой, шутя.

Николя просидел в кафе все три часа, которые продолжался урок лыжного катания. Кроме него, в кафе никого не было. Хозяин накрывал столы к обеду, не обращая на него ни малейшего внимания. Завернутый, как мумия, в одеяло, с подушкой под спиной, Николя чувствовал себя уютно. Никогда в жизни ему не было так хорошо. Он подумал с надеждой, что температура еще долго не спадет, что и завтра ничего не изменится, и послезавтра, и все дни, которые еще надо прожить в зимнем лагере. Сколько их еще оставалось? Он уже провел в шале три ночи, оставалось, должно быть, еще ночей десять. Проболеть десять дней и быть освобожденным от всего, а Патрик носил бы его на руках, завернув в одеяла, — как это было бы чудесно. Николя стал придумывать, как поддержать высокую температуру, которая, он это чувствовал, уже начинала спадать. В ушах больше не гудело, он нарочно вызывал дрожь в теле. Иногда он тихонько стонал, будто вот-вот лишится чувств, будто снова уже не осознает своих действий. Может быть, теперь, когда все поверили, что он лунатик, ему удастся еще раз выйти ночью на улицу, чтобы болезнь не проходила и вызванные ею заботы о нем тоже.

Эта история с сомнамбулизмом просто великолепна — ведь Николя боялся упреков, а тут, благодаря такому объяснению, его ни в чем не упрекали и ни о чем не спрашивали. Скорее, даже жалели. Он страдал от таинственного недуга, и никому не было известно, когда может начаться новый приступ и как его предотвратить, — действительно, это было отлично. Ничего, что его родители не верят этому, учительница их убедит. «Николя — лунатик», — станут шептать дома. При нем этого говорить, конечно, не будут — когда ребенок серьезно болен, при нем не говорят о его болезни. Интересно, насколько это серьезно — сомнамбулизм? Не считая тех преимуществ, которые в этом недуге Николя находил для себя сам, связаны ли с ним какие-то реальные неудобства? Ему доводилось слышать, что будить лунатика во время приступа очень опасно. Но почему опасно? Для кого? Что может произойти? Есть ли риск умереть, или сойти с ума, или существует вероятность, что он попытается задушить того, кто его разбудит? А если во время припадка он совершит что-то серьезное, страшное, признают ли его виновным? Безусловно, нет. Кроме того, есть еще одно преимущество сомнамбулизма, оно заключается в том, что симулянта трудно изобличить. Чтобы сойти за больного гриппом, нужно иметь температуру, а ее наличие легко проверить, а вот если начать ходить каждую ночь с вытянутыми перед собой руками, с пустым взглядом, то хотя и может возникнуть подозрение в симулянтстве ради привлечения к себе внимания или совершения, прикрываясь болезнью, какого-нибудь запрещенного поступка, однако никто не решится на обвинение лунатика в притворстве, не будучи в этом уверенным. Если только, конечно, не существует для выявления этой болезни специальных приборов. Немного встревожившись, Николя стал представлять себе, как отец вынимает из багажника машины аппарат с экранами и стрелками, надевает ему на голову обруч и с помощью этого аппарата неоспоримо доказывает, что, когда Николя вставал ночью, он был в ясном сознании, полностью отдавал себе отчет в своих поступках и пытался всех обмануть.