Игорь вернулся в свой барак, долго еще не мог заснуть. Впервые он дал себе отчет в том, что жизнь от него требует ответа: «С кем ты?»
И выбрать было трудно, потому что на каждой стороне от него требовали стать преступником.
Женский этап наконец-то прибыл в свой новый исправительный лагерь. Если бы они знали, сколько переполоху вызвали, когда обнаружилась грозная бумага о срочном обустройстве женской зоны.
Этап был не полным. Одно дело дать команду устроить колонию на триста посадочных мест, совсем другое собрать необходимое количество преступниц. В лагерь строгого режима помещали лишь совсем пропащих дам за тяжкие преступления: убийства с заранее обдуманной целью, наркотики, участие в бандах. И тому подобные художества.
Вместо трехсот человек, положенных «по штату», с трудом собрали по тюрьмам многих городов человек двести. Правда, это был отборный контингент преступниц. Большая часть из них и родились в тюрьме, почему и считали родным домом именно тюрьму, другого у них просто не было, были временные пристанища.
Вася появился в столовке, когда Игорь только получил миску с порцией куриного супа.
— Васильев, на выход! — скомандовал он.
Игорь недовольно проворчал:
— Пожрать не дадут!
Но из-за отсутствия аппетита после вчерашней казни, на которой он был зрителем, потому что участником его назвать было трудно, он даже обрадовался, что не надо будет есть наваристый жирный суп, от которого просто воротит и тошнит.
Игорь отдал Хрупкому свою миску со словами:
— Тебе, Хрупкий, срочно требуется дополнительное питание, совсем отощал и дошел до хрупкости.
Весовщиков, по кличке Хрупкий, действительно, за последние два дня сильно отощал.
Игорь заметил, что Весовщиков стал избегать появляться где-либо, даже в туалете, в одиночку, всегда вместе с кем-то, что причиняло ему массу неудобств. Особенно, когда в туалет приспичит.
Нетрудно было догадаться, что являлось причиной: страх! Липкий, тягучий, от которого в глазах последнее время темнело и дрожь появлялась в коленках.
Весовщиков чувствовал себя обреченным, и это его так угнетало, что он был готов бежать на «вахту» и стучать кулаком по столу перед «кумом», чтобы его срочно перевели в другую зону, где не так часто убивают.
Хрупкий был далеко не дурак и прекрасно понимал, что пространство сужается, и смерть где-то ходит уже совсем рядом. Но не знал, как и Игорь, откуда ждать удара.
Нервные клетки, облучаемые страхом, требовали дополнительного питания, и Весовщиков, действительно, сразу осунулся, сам себя сжирая.
Предложенная добавка поначалу Весовщикова обрадовала, но предательская мысль, «а не подбросил ли Васильев в миску какого-нибудь хитрого яда?» — отравила еду, и он чуть было не отказался от предложенной еды, но это выглядело бы совершенной трусостью, и Хрупкий, превозмогая себя, заставил съесть миску супа, отданную ему Васильевым, утешая себя мыслью, что если он отравится, то свидетелей будет слишком много, и Игорю не уйти от расправы.
Почему он так стал бояться Игоря, Весовщиков и сам не знал, но инстинктивно боялся, впрочем, как и любого заключенного. Остались в живых всего лишь двое: Васильев и он, Весовщиков. А так как Хрупкий знал о себе стопроцентно все, в том числе и то, что он не убийца, то, естественно, приходила на ум дикая мысль, что Игорь Васильев — убийца. Да и по зоне стали ходить такие слухи, а кто их распускал, прибавлял, что Васильев действует по наущению начальства, хочет вызвать в зоне бунт. А начальство провоцирует бунт, потому что задумало убрать из зоны вставших им поперек глотки заключенных, на севере не хватает зеков, мрут, как мухи, вот и готовят туда последней баржей этап. Но так как невозможно просто так взять и отправить, хотят довести заключенных до бунта, «намотать» им лишние сроки и с новыми статьями отправить на «каторжные» нары, где им в большинстве своем придется окончить свои дни.
И такая агитация оставляла глубокий след в душе зека, обида копилась капля за каплей, чтобы выплеснуться в стихийно вспыхнувшем бунте, который, как неуправляемый тайфун, могучий цунами, все сметает на своем пути, оставляя лишь разрушения и трупы. Ненависть копится по капле, и когда она становится уже невыносимой и остервенелой, тогда ищет выхода и находит его в буйстве и разрушениях. И оба «хозяина» зоны умело использовали эту слепую ненависть исключительно в своих интересах.
А странные жестокие убийства, которые начальство не хотело раскрывать, заставляло думать каждого заключенного, что и он не гарантирован от подобной расправы.
Вот почему Весовщиков старался не оставаться в одиночестве ни днем, ни ночью.
Большая часть заключенных состояла из обычных мужиков, впервые совершивших серьезное преступление. А советская власть до сих пор придерживалась принципа коллективного исправления и помещала в одном бараке опытных рецидивистов вместе с «первопроходцами», наивно надеясь, что все вместе в коллективе они исправятся и выйдут на свободу «с чистой совестью». Естественно, что получалось всегда с точностью до наоборот. Стадные инстинкты, разжигаемые опытными бандитами, побеждали, и только нравственно сильный человек возвращался к нормальной жизни, выйдя из заключения. Большинство попадало туда вновь.
А для того чтобы не было бунтов, Следовало просто оставаться людьми по обе стороны решетки, разделяющей заключенных с надзирателями, контролерами и охранниками.
Но для этого надо было отказаться от барачного стадного проживания, где неизбежно побеждали именно стадные чувства и царила уголовная этика, властвовали уголовные законы, а не законы права.
Дарзиньш ждал Игоря и выглядел немного взволнованным и возбужденным, как учитель на экзамене любимого ученика.
И это, действительно, был своеобразный экзамен для Игоря, устраиваемый специальным агентом-женщиной, которая должна была лично удостовериться в качествах Игоря, имеющих решающее значение для избранного для него поприща. А остальное, то есть профессиональное умение, можно было приобрести в той закрытой школе, куда Дарзиньш и хотел устроить Васильева.
— Ты позавтракал? — спросил Дарзиньш.
— Не успел! — честно признался Игорь. — Да оно и к лучшему. Кусок в горло не идет. Плохо становится.
Дарзиньш внимательно вгляделся в лицо Игоря. Он был уже в курсе, что мастера со «швейки» казнили лютой смертью, которую мог выдумать лишь больной и воспаленный ум «князя», лютость которого вошла уже в поговорку: «У Вазгена и смерть благом кажется!»
— Ты знаешь о смерти мастера со «швейки»? — спросил он.
— Знаю! — ответил Игорь, решив не вдаваться в подробности.
Но Дарзиньшу надо было знать все досконально.
— Тебя заставили присутствовать там? — спросил он сурово.
— Да! — ответил Игорь, нахмурившись, решив, что его будут использовать в качестве свидетеля. — Но я это говорю вам неофициально.
— А официально я тебя подставлять не собираюсь! — тоже нахмурился Дарзиньш. — Но тебе надо сделать выбор: либо с нами, на стороне закона, либо с этими выродками.
Игорь сразу вспомнил действия Дарзиньша с беглецом и те разговоры, которые он слышал в Таллинне, но ничего не сказал. Он сам понимал, что выбор ему так или иначе придется сделать, и даже понимал, что выбор будет скорее всего сделан в пользу Дарзиньша, но мысль о том, что не мытьем, так катаньем из него делают убийцу, его все же угнетала.
— Я уже сделал! — сказал он Дарзиньшу, чтобы его обрадовать и только.
На самом-то деле он еще был очень далек от выбора. Сейчас он знал лишь одно: он никогда не будет работать на Вазгена, на «князя» зоны, чем бы это ему ни грозило. Он не выносил давления, а угроз тем более.
Вазген любил ломать и часто «наламывал дров».
— Замечательно! — обрадовался Дарзиньш, хотя он ни минуты не сомневался, что Игорь выберет верный путь.
«Не враг же он сам себе!» — думал Дарзиньш.
А Игорь исходил из ситуации, что разум человека должен быть сильнее его кулаков в той обстановке, в которой он очутился. Здесь кулаками ничего не докажешь, только хуже себе же сделаешь. А разум ему говорил, что из двух зол надо выбрать меньшее, тем более, что по камланию Амы ему выходило служить царю подземного царства ровно девять лет, девять месяцев и девять дней, столько же, сколько ему еще оставалось сидеть в исправительно-трудовом учреждении строгого режима, день в день.
