— Думает, что мы что-то знаем про него или имеем какой-то ключик к разгадке, — пояснил Игорь. — Вот и „мочит“ одного за другим.

— Ступа по другому делу! — солидно ответил Корчагин. — А ваше дело „пахнет керосином“. Вас только двое осталось из „семьи“?

— Да не было никакой „семьи“! — возразил Игорь. — Просто посидели, распили вместе бутылочку, и все тут.

— Тогда это — Хрупкий! — решил Корчагин. — И опыт у него имеется.

— По твоему рассуждению убийцей могу быть и я! — съязвил Игорь. — Правда, опыта у меня маловато. Вернее, нет совсем.

— Опыт — дело наживное! — серьезно воспринял эту версию Корчагин. — В зоне пошел слушок, что ты потому и не можешь раскрыть, что хорошо знаешь, кто убивает.

— Убить здесь может любой! — устало возразил Игорь. — И ты напрасно думаешь, что ты совсем вне подозрений! Просто сидеть тебе в БУРе не за что. Но теперь дело пойдет. Мне обещали, что со мной будут говорить откровенно, а не отбрехиваться: „Ничего не видел, ничего не слышал, ничего никому не скажу!“ Так что, как только я возьму у всех правдивые показания, то картина сразу же станет ясной, методом исключения можно будет отбросить непричастных ко всем этим убийствам, останутся несколько подозреваемых, которых можно будет допрашивать и помещать под лупу каждую минуту.

Корчагин слушал с таким интересом, что Игорь невольно задумался:

„Не рассказываю ли я лишнее убийце? Все-таки Корчагин все еще под подозрением!“

Но „слово — не воробей, вылетит — не поймаешь!“

Да и воробья, бывает, трудно поймать. Игорь сразу вспомнил, как воспитательница читала им в раннем детстве перед сном в спальне: „Сидит на ветке птичка не слишком высоко. А до нее добраться совсем не так легко…“

„Сказка о глупости“, — вспомнил Игорь, чуть поднапрягшись. — Вот что надо помнить круглосуточно».

И четверостишия, правда, не в том порядке, застучали в его голове:

И, уже войдя в столовую, Игорь вспомнил хорошее высказывание Пьера Бомарше:

«Глупость и тщеславие — неразлучные подруги».

— Да, — вырвалось вслух у Игоря, — глуп тот, кто слишком доволен собой и жизнью.

— Это ты про себя? — понял Корчагин.

— Почему про себя? — возразил Васильев. — Это…

— Ну не про меня же! — перебил его Корчагин. — Я всегда ненавидел себя и жизнь. Единственное, что я люблю, ради чего еще живу, — это дочь. Может быть, когда я выйду, я ей понадоблюсь?

— «Стакан, лимон, выйди вон…», — сказал Игорь, вспомнив детскую считалочку. — Не надо загадывать, что будет. Кто знает? «Все течет, и все из меня…», — усмехнулся он грустно.

И они отправились каждый к своему столу.

Илья Леговатый, по кличке Легавый, старик, порешивший свою старуху и попытавшийся сжечь ее в печке, был разжалован из сторожей механического и переведен сторожем на «швейку», что сразу же отразилось на его материальном положении: что со «швейки» можно вынести, кому нужны рукавицы, которых и так навалом, а из механического перли самодельные ножи и заточки, молодняк можно было и прищучить, чтобы давали за вынос мзду, с уголовниками, конечно, опасно было связываться, прирезали бы запросто.

Разжаловали его за то, что именно в его смену Ступа наказывал «крысятника» отсечением кисти, как в Иране после прихода к власти Хомейни. Формулировка разжалования была проста: зачем пускал посторонних? А попробуй не пустить братву, они тебя по косточкам раскидают, и «никто не узнает, где могилка моя».

Сменщик ввел быстренько Леговатого в курс дела, дело было несложное, открывай да закрывай калитку, по идее, это надо было делать лишь два раза за смену: впустить и выпустить. Но закон, что телеграфный столб — перепрыгнуть нельзя, но обойти всегда можно.

— С них что-нибудь «снять» можно? — безо всякой надежды спросил Леговатый.

— Ты в бумажке отмечай, кто сколько раз выходит! — охотно пояснил сменщик. — А потом счет предъявишь. Дела и тут делают.

И, словно в подтверждение его слов, Леговатый услышал диалог двух швей-мотористов, идущих на смену:

«Тебе запишут норму, а ты в ларьке купишь пару пачек чаю!»

«Заметано! — согласился второй. — Мне перевыполнение плана во как требуется. Через год на свободу с чистой совестью. А от характеристики зависит, куда тебя пошлют. Могут столицу и не дать».

— Слышал? — кивнул на проходящих сменщик. — Все делают свои дела! Ты лучше расскажи, за что тебя с механического поперли?

— А то ты не знаешь? — нахмурился сразу Леговатый.

— Не знаю! — удивился сменщик. — А почему я должен знать? Я ни с кем тут не общаюсь. И на меня никто внимания не обращает, никому я не нужен.

— «Крысятник» каким-то образом проскользнул на механический, а ему руку и отчекрыжило резаком, кисть напрочь. Кровищи было! — пояснил Леговатый, которому понравился замкнутый старикашка-сменщик.

— А ты-то тут причем? — искренне удивился сменщик.

— Пускать посторонних не велено! — разозлился внезапно Леговатый. — Крайнего им надо было найти, вот и взяли невинного.

— Да, ты прав! — согласился с ним сменщик. — Попробуй не пусти братву: на детали тебя тут же разберут, а кому нынче потребуются наши детали. Интриги, везде интриги. Хочешь, анекдотец расскажу?

— Трави, пацан! — милостиво разрешил Леговатый, который и был-то всего лет на пять старше своего сменщика.

Но тот не обиделся. С ним почему-то никто не хотел общаться, хотя сидел он по «солидной» статье за «наводку» на богатые «хаты». Есть такие люди, с которыми не хочется, как говорится, «сесть рядом по нужде». И среди них, как ни странно, много нормальных и даже хороших людей. Впрочем, и среди тех, к кому душа у всех раскрывается с первого взгляда, есть немало подлецов и пройдох.

— Один мужик часто бывал в гостях в центре города, но перед уходом всегда забывал зайти отлить «на дорожку», — стал рассказывать сменщик. — И бегал в туалет, расположенный неподалеку от дома, куда он ходил. В туалете он всегда встречал одну и ту же старушку-уборщицу. Но вот однажды он был у любовницы на окраине города и так же забыл перед уходом «сходить на дорожку». И нашел ближайший туалет, чтобы срочно отлить. Каково же было его изумление, когда он и в этом туалете увидел ту же старушку-уборщицу. Думая, что он обознался или что она совмещает работу в двух туалетах, мужик подошел к ней и спрашивает: «Простите, это не вы ли работали в центре, в туалете?» «Я! — отвечает старушка. — Уволили меня оттуда. Интриги все, милок, интриги!»

Леговатый весело заржал, и ему сразу же стало легче.

Но тут же выяснилось, что смеялся он совсем по другой причине. Соль анекдота прошла мимо него. А отчего он смеялся, Леговатый тут же и выложил сменщику:

— Хорошо, что ты мне напомнил, — сказал он довольно. — Читал я недавно в газете: маленькой девочке говорят: «Пописай на дорожку». А она спрашивает: «А где дорожка-то?»

И он опять весело заржал.

Сменщик жутко обиделся, обозвал про себя Леговатого «тупицей» и ушел в барак, оставив его в одиночестве.

Правда, в одиночестве тот оставался недолго.

Васильев, воспользовавшись разрешением «смотрящего», развил бурную деятельность, опрашивая свидетелей, которые, по его мнению, могли что-либо слышать или видеть. Но, несмотря на данное разрешение говорить все, что видел по случаям убийств, никто ничего путного сказать не мог.

Дело было в том, что сторожа особенно и не приглядывались к тем, кто входит и выходит, могло статься, что себе дороже, мало ли что может потом произойти. Открывали и закрывали калитку они, в основном, вслепую.