Ночь прошла спокойно. Рано утром мы услышали шум, лязг оружия, топот ног, громкую немецкую речь. Мама не выходила, лежала в кровати, прикрыв нас с братом одеялом. Вдруг дверь в нашу комнату открылась, вошёл старший офицер и сказал: «Мы уходим, прощай! Бог с тобой!» Хлопнули двери. Всё затихло. Мы ещё некоторое время выжидали, потом мама осторожно вышла: в доме никого не было. Она выглянула в окно. Мимо нашего дома по улице двигались на восток немецкие танки.

Мы остались одни. Мама закрыла двери на засов, захлопнула ставни и кинулась в нашу комнатку. Она наконец взяла своего ребёнка на руки, прижала его к груди, поцеловала, потом развернула пелёнки, осмотрела. Увидев, что пупок слегка воспалился, обмыла его кипячёной водой и присыпала какой-то травкой. Я с удивлением смотрела на мать и не узнавала её: каким нежным взглядом смотрит она на ребёнка! Я, пятилетняя девочка, вдруг поняла, какая моя мама красивая! Она сняла с головы платок, за которым пряталась от взглядов немецких солдат. Тёмно-каштановые волосы рассыпались по плечам, зелёные глаза светились любовью и лаской.

С этого дня к нам никого не вселяли.

В Брянске остался гарнизон для охраны города от нападения партизан и наведения порядка, немецкого порядка, которому должно подчиняться всё население города. Был введён комендантский час, постоянная проверка документов, не разрешали собираться группами, каждый новорожденный ребёнок должен быть зарегистрирован в городской управе. За непослушание расстрел. Расстреливали часто. На расстрелы сгоняли толпы людей, чтобы наглядно показать, что их ждёт в случае нарушения порядка. «Ordnung, noch ordnung!» (порядок, ещё раз порядок!) — постоянно слышали мы. Я до сих пор вздрагиваю, когда слышу эту фразу.

Мама вынуждена была пойти в управу, чтобы зарегистрировать своего ребёнка. В одной из комнат управы находилась девушка, которая вела регистрацию. Ребёнок родился 22 декабря 1941 года, но мама попросила девушку записать время рождения 10 января 1942 года. «Зачем вам это?» — спросила девушка. «Для того чтобы в армию его на год позднее призвали». Девушка беспечно махнула рукой: «Да что вы, через 20 лет никакой войны на земле не будет!». Представляете, война в разгаре, оккупация, а в людях всё-таки живёт надежда: придёт время, когда не будет никаких войн! Мама, уверовав в светлое будущее, согласно кивнула головой, и девушка выдала свидетельство о рождении с датой 22 декабря 1941 года и печатью Брянской управы.

Зима 1941–1942 годов для нашей семьи была страшной и голодной. Несмотря на хвалёный немецкий порядок, на улицу невозможно было выйти, в городе действовали мародёры. Окна, выходящие на улицу, мы закрывали ставнями, а двери — на засов. В погребе осталось только немного картофеля, моркови и несколько мешков свёклы (немцы её почему-то не любили). Именно ею нам пришлось питаться всю зиму и весну. Я потом долгие годы не могла заставить себя готовить блюда со свёклой.

Весной 1942 года население начало вскапывать огороды и сажать овощи, у кого что было. Моя мама не умела заниматься огородом: она была горожанкой в седьмом поколении, как она, смеясь, говорила. Поэтому мы с мамой ходили в поле искать оставшуюся в земле картошку, не собранную с осени гречиху, рвали лебеду и крапиву. Выживали, как могли. К осени стало совсем голодно. Ребёнок маленький, его нужно кормить грудным молоком, а у мамы от голода очень мало молока. От недоедания братик плохо рос, постоянно плакал. Чтобы его успокоить, я пережёвывала какую-нибудь еду, заворачивала в тряпочку и совала ему в рот. На время он затихал и ненадолго засыпал, потом снова просыпался. Кричать он уже не мог, а только пищал.

Мама не выдержала и, собрав кое-какие вещи, пошла вместе с другими женщинами в ближайшую деревню менять их на продукты. Обмен происходил неравноценный: за золотое кольцо давали один-два килограмма картофеля или килограмм муки, а к концу зимы ещё меньше. У нас уже не было вещей, которые можно было менять на продукты. И нам пришлось доедать свёклу, которая ещё оставалась.

Наконец мама решилась пойти в деревню к родственникам мужа. Деревня находилась далеко от Брянска, ехать было не на чем, пешком нужно идти несколько часов. Другая опасность: на дороге можно столкнуться с немецким патрулём, который контролировал выходы из леса партизан. Но мама всё-таки пошла, взяв с собой подругу, которая знала дорогу. Им удалось незаметно пройти мимо немцев. К вечеру они были в деревне, нашли дом деда (отца мужа).

Дед встретил их во дворе и сказал маме, что он вернулся из партизанского отряда в деревню, чтобы предложить немцам свои услуги в качестве старосты. Мама испуганно взглянула на него: «Как ты решился?». Дед нахмурился и тихо ответил: «Так нужно» — и отвернулся. Он дал совет маминой попутчице, в какую избу пойти, чтобы обменять вещи на продукты, а сам пошёл в дальний угол двора, где у него находился замаскированный, — чтобы немцы не нашли, — погреб для хранения съестных припасов. Обернувшись, он сказал моей маме: «Заходи в дом». Она вошла, там за столом сидела Дарья, которая встретила её неприветливо, а когда он появился с продуктами, она разворчалась, что им самим есть нечего. Дед промолчал, но мешок с продуктами собрал. К этому времени подошла попутчица мамы. Дед оставил женщин ночевать в избе, несмотря на протесты жены, а утром отвёз их в город. Во время поездки он молчал и, только зайдя в дом, сказал маме: «Ты в деревню к нам не приезжай, я сам буду по возможности привозить продукты».

В течение зимы он несколько раз привозил кое-что съестное, но с каждым разом всё меньше. Однажды ближе к весне дед привёз небольшой мешок картофеля и сказал маме: «Тоня, у нас кончаются припасы, скоро я ничем не смогу помочь. Вот тебе немного репы, моркови, свёклы и маленький мешочек муки. Это вам до лета. Картофель не трогай. Весной после схода снега вскопай за домом грядки и посади картофель. Чтобы всходов получилось больше, каждый клубень картофеля необходимо разрезать на две-три части с проростками».

Перед отъездом дед обратился к моей маме: «Если меня долго не будет, в деревню не приезжай. Чтобы со мной ни случилось, не приезжай. У тебя двое детей, и ты не имеешь права подвергать свою жизнь опасности. От моего имени может приехать человек и что-нибудь вам привезти». Мама послушалась и долго не ездила.

В эту зиму случилось ещё одно событие, которое мне врезалось в память. Наш дом стоял на окраине Брянска, поэтому немецкие патрули частенько заходили к нам проверить, не прячутся ли у нас партизаны. В одну из таких проверок пришёл патруль в составе трёх солдат и обер-лейтенанта. Офицер был подтянут, холодные серые глаза смотрели строго и надменно. Солдаты осмотрели весь двор и комнаты в доме. Во время осмотра я тихо стояла в углу большой комнаты и наблюдала за действиями патруля.

Особенно меня заинтересовал офицер. У него в руках был стек, которым он постукивал по хромовым до блеска начищенным сапогам. Приказы солдатам он отдавал тихим голосом, но таким тоном, что солдаты опрометью кидались их исполнять. Пока солдаты осматривали подсобные помещения во дворе и залезали в погреб, офицер заглянул в кухню, осмотрел кладовку, потом открыл дверь в маленькую комнату, где находилась мама с ребёнком. Я насторожилась. Он тихо прикрыл дверь. Через несколько минут резко её открыл и несколько минут смотрел, не двигаясь с места. Я подбежала к открытой двери: мама без платка, в одном платье сидела на табурете, прижав сына к груди, и испуганно смотрела на офицера. Я дёрнула его за шинель, он вздрогнул, резко повернулся на каблуках и, что-то сказав солдатам, вышел из дома. За ним ушли и солдаты. Я закрыла дверь на засов. Мы немного успокоились, но какая-то неясная тревога поселилась в наших душах. И не напрасно…

Через несколько дней офицер появился в нашем доме. Один, без охраны. Дров у нас было мало, поэтому мы постоянно находились в маленькой комнатке где находилась русская печь и было теплее. Я своим детским незамутнённым сознанием острее чувствовала опасность, и когда он вежливо постучал в дверь нашей комнаты, я вскрикнула. Офицер вошёл, сухо поздоровался, потом на ломаном русском языке сказал: «Я — Рауль. Я плохо учил русский язык, но много понимаю. Не бойтесь, я пришёл в гости» — и сел на табурет, положив на стол свёрток. Я сразу бросилась к маме, села рядом, крепко обняв её. Офицер бросил на меня сердитый взгляд: он был явно недоволен, но я ещё сильнее прижалась к ней. Закрыв сына с головой одеялом, мама сидела как изваяние, боясь пошевелиться и ничего не говоря. Наступило тягостное молчание. Посидев некоторое время в полной тишине, Рауль поднялся, показал на пакет: «Это ребёнку» — и вышел. Ещё несколько минут мы сидели недвижно, пока не затих скрип его сапог на снегу. Мы быстро потушили лампу и легли спать, не вскрыв пакет.