В полночь шли крестным ходом вокруг церкви.
Священник, давно переселившийся в эти края рыжебородый румын, вел процессию через кусты болиголова. В опустевшем храме оставалось лишь эхо колокольного звона.
Распятый Спаситель висел на кресте, под левой грудью — там, где его пронзило копье, — засохла тонкая струйка крови. У него было восковое, отливавшее желтизной тело и пробитые гвоздями большие, как у пахаря, ступни. Голос рыжего попа не мог вымолить для него воскресения, и свечи были не в силах проложить между болиголовом и неярким мерцанием звезд тропку, по которой мог бы пройти человек в терновом венце. Священник подпрыгивал на проворных кривоватых ногах — даже облачение не могло скрыть его пружинящую, подскакивающую походку. Свою роль в ночном представлении он исполнял с присущей румынам старательностью — так яге старательно он объезжал бы норовистую кобылу, дове дись ему быть, например, командиром подразделения в кавалерийском полку.
Свечи догорали. Огоньки редели, и за ними виднелся алтарь, где, все такой же беззащитный, казавшийся еще меньше в полумраке, висел человек, который так и не воскрес… Но люди, двигаясь вслед за дымком гаснущих свечей, думали не о нем, а о том распятии, которое каждый носит в сердце. Что сулила им эта ночь? Воскресение? Те, кто помоложе, поглядывали на попадью — крутобедрую, круглолицую крестьянку с маленькими глазками, которые лукаво и обещающе помаргивали. Поглядывали и вспоминали греховные ночи с нею прошлым летом, когда поп на месяц уезжал судиться с сестрой из–за отцовского наследства.
Не было больше колокола. Отовсюду подползала тишина, опутывала нас своими вьющимися стеблями…
Овцы каракачанина задвигались, заблеяли. Звякнул колокольчик на шее козла.
Каракачанин стоял у врат храма, мимо которых летом будет проходить лишь безмолвная процессия светлячков. И не встанет впереди шествия священник–румын с лиловой — от прозрачного огонька свечи — ладонью. Уже много лет он покоится на кладбище одного из видинских сел — над самым Дунаем.
— Спишь? — окликнул я Мартина.
— Нет. Слушаю шорохи летучих мышей и бурьяна. И думаю о пчелах. Никогда в жизни не видел такого множества пчел. Должно быть, их манит здешнее запустение…
Дело шло к полуночи, а съемка все не кончалась. Кто–то кричал: «Кадр сорок, дубль второй. Мотор!», свет юпитеров взлетал к куполу, каракачанин кашлял, подгоняя стадо, а горящий дом наполнял ночь едким дымом, потому что балки уже догорали…
Рано утром, когда мы с Мартином подъехали к селу, кинематографисты уже суетились возле этого дома. Блудницы, накинув на плечи пальто, сидели на низкой церковной ограде и курили, положив ногу на ногу, бесстыдно обнажив ляжки. Осветители, расставляя юпитеры вдоль дороги, пялили на них глаза, хотя в их души — в отличие от козла — не вселялся дьявол. Рабочие выносили ульи со двора дома, обреченного на сожжение. Ульи были в полиэтиленовых мешках (там гудели пчелы). Раскачивая на ходу жужжащие дощатые домики, рабочие уносили их на другой конец села, чтобы спасти пчел от смерти в огне, потому что дому суждено было сгореть во имя искусства.
Снимать начали около полудня. (Для вечерних съемок подожгут другой дом. Их владельцы, переселившиеся в соседние городки, продали дома за бесценок, чтобы прибавить к полученному от государства деньги от киношников.)
Установили камеру, артисты заняли места у деревянной лестницы. Огонь сначала лизнул балки — черные от старости, облепленные ноздреватыми, как мыльная пена, осиными гнездами, — потом охватил их целиком, и они запылали, как факелы.
И тогда произошло такое, что можно увидеть лишь раз в жизни.
С другого края села, куда утром перенесли пасеку, показался огромный пчелиный рой. Он задевал верхушки цветущих деревьев, волочился по земле, растягиваясь отвесно, точно золотой дым небесного огня, и, все увеличиваясь, приближался к пылающему дому. Оператор, возившийся с камерой, заметил его лишь тогда, когда пламя уже тронуло влетевший во двор пчелиный рой. Небо заполнилось искрами. Пчелы описывали короткие параболы, шипели, как раскаленные стружки, и падали на плечи актерам, на жокейскую шапочку оператора. Весь двор был усеян хрупкими, крохотными, как горошины, угольками…
Камера продолжала низко, протяжно жужжать — все громче и громче, как будто к ее жужжанию добавлялся гул погибающих пчел. Она запечатлевала на пленку трагическое и величественное зрелище — добровольную гибель этих златокрылых созданий, прилетевших, чтобы умереть вместе с домом (его окна не одну весну наблюдали их полет, лестница скрипела под ногами хозяев, а дым очага, когда вечером охапкой травы разводили в нем огонь, приносил в ульи запах богородской травы и заводей, где плещется рыба). Человек продает свой дом, позволяет сжечь его, чтобы урвать лишнюю копейку. А бессловесные спутницы человека — пчелы, обитательницы этого заросшего травой двора, различимые, только когда солнце золотит их крылышки, прилетели проститься с погибающим домом и бросились в огонь…
Странный день. Упоительно благоухают деревья.
— Столько пленки зря угробили! — негодует режиссер.
Остальные молчат. Страшно шевельнуться — под ногами захрустят черные угольки мертвых пчел. Двор стал черным.
Я смотрю на Мартина. Лицо его бледно. Он держит на ладони мертвую звездочку…
В полночь юпитеры разом погасли. Наступила непроглядная тьма. Это длилось минуту–две. Потом сквозь кромешный мрак проглянула матовая белизна деревьев. Мутная пелена, поднимавшаяся из глубин ночи, начала светлеть, приобрела перламутровый оттенок. Я уже различал в окно кроны деревьев, раскиданные по двору балки, очертания разрушенных оград.
Кинематографисты возвращались на машинах ночевать в город.
Каракачанин остался возле церкви. Стаде? его уже погрузилось в сон. И юпитеры возле шоссе тоже спали стоя — большеголовые, тонконогие великаны, похожие на инопланетян, чудом оказавшихся среди этих развалин.
Я услышал голоса — мужской и женский. Должно быть, одна из тех, кому козел преградил дорогу у врат ада, осталась провести тут ночь с оператором или с самим — режиссером. Любовную ночь, не предусмотренную сценарием. Абсолютно реальная, лишь немного необычная ночь, заполненная кваканьем лягушек, тоненьким блеском звезд и райским сиянием цветущих яблонь в мире, где еще никого нет, только они двое — Адам и Ева. И змея тоже нет, ведь яблони только цветут, запретный плод еще не созрел. Ночь в раю, когда не думаешь ни о чем, кроме любви. Грешная ночь неудержимых порывов, когда над головой качается огромное небо, а тело прижимается к траве, в которой звучит песня лягушек и — точно яблоневый цвет — шелестят воспоминания о тех, кто жил тут, а теперь превратился в жужжанье ночных жуков, в искривленные, выступающие над землей корни, к которым сейчас прикасаются в безмолвной ласке отдающиеся друг другу тела.
В этот день, вернее, ночь — сегодня 24 апреля — и, может быть, в этот самый час скончался мой отец. Странное совпадение: он умер ровно через двадцать лет после того дня, когда солдатские жены положили последнюю черепицу на крышу нашего дома…
Дед воевал тогда у Дойранского озера.
Адам и Ева предаются любви на этой безлюдной земле. Смеются. Шепчут что–то очень нежное, слов я не слышу — мешает песня лягушек. Они думают, что у них один свидетель — звезды. Им и в голову не приходит, что в бывшей портняжной мастерской остановились на ночлег двое приезжих, что звуки поцелуев, процеженные сквозь кружевную тень деревьев, долетают и сюда.
— Спишь, Мартин?
— Нет. Я видел утром, как из развалин выпорхнул фазан. Мне почудилось, что это человеческая душа…
Адам и Ева ласкали друг друга под цветущими яблонями земного рая. За вратами храма, под покашливание каракачанина спал козел. Дьявол в его душе тоже спал, И не было еще ни искусителя, ни запретного плода…
Каждый из нас носит в сердце тот потерянный и незапятнанно чистый мир, что зовется миром детства.
Как бы и где бы ни прошли дни человека — безмятежно, за столом, на котором царственно возвышается лампа с широким абажуром (и пятно света под нею слегка вздрагивает от звона хрустальных бокалов), или в бескрайней равнине (заполненной скрипом телег, негромкими из–за тумана гудками буксиров, тянущих за собой баржи), или на глинисто–красных буграх, где в воздухе разлит запах клейких табачных листьев, от которых слипаются людские голоса и долго висят в воздухе, точно мертвые бабочки, — каждый ищет просвета в стене повседневности, трещинку в прожитых годах, обступивших его, как стволы деревьев в непроходимой чаще. Ищет, чтобы заглянуть в исчезнувший, навсегда утерянный мир.
