О смысле этого обряда Пиле догадаться было уже не сложно: фигурки, сделанные воинами, должны были как бы оставить их образ в городе, и самих людей, ушедших в поход, сделать невидимыми для злыдней. Но как - вдруг подумалось парню - быть с ним самим, с Пилой?

- Слушай, Коршун! - сказал он шепотом - А я же не делал себе куклу. Как со мной быть?

- С нами будет разговор отдельный. - сказал Коршун.

Уже заполночь закончив расставлять по стене чучелка, вернулись в комнату. Там на своей лежанке на полу уже расположился Хвост.

- Наплясался, брат? - спросил Пила.

- Шутишь, что ли - наплясался! Я б до утра плясал, да приказали всем идти отдыхать перед походом! Эх брат, что за ночь, что за место! Видал ты там девку?

- Видел.

- Огонь, брат! Кипяток - вот что за девка!

- Она управляющего княжеского дочь. - сказал Пила.

- Откуда знаешь? - удивился Хвост.

- Да говорили про нее... - ответил Пила.

- Ты глянь, скромник наш! - рассмеялся Хвостворту - Смотрю, уже сам здесь сети закинул! Давно бы так! Эх, быть бы мне, как ты вольным, я бы расшибся, а украл бы ее, и не посмотрел бы, какой у нее отец важный боярин!

- А что, Царицу свою уже забыл? - спросил Пила.

- Не шути так, брат! - сказал Хвостворту - Та другое дело! Царица - она как из чистого света вся, словно сошла с самих небес! К ней и прикоснуться-то страшно, чтобы не запачкать нашими жирными лапами! Такую любить можно только в мечтах! А эта - наша, земная, живая женщина! Теплая, даже не теплая, горячая! Ух, какая горячая! Веришь, брат - даже жалею, что с вами вызвался идти! А то ведь какая ночь скоро, а, брат! В священную ночь я бы от нее не отстал! Я бы все берега вокруг города оббегал, а до нее бы добрался, и уж она бы меня век не забыла!

Приближалась ночь летнего солнцестояния.

Род и семья для ратая священны. И продолжать род могла лишь законная жена, взятая мужем в его дом, и признанная соплеменниками. А тот, кто появился на свет вне брака, никакого права на родство не имел. Никого такой ребенок не мог назвать своим отцом, даже незаконным. Ничьим сыном он не был - лишь выблядком своей непутевой матери, и ни кем иным. Для материнской родни он значил не больше, чем для отцовской - случайное семя, которое невесть кто посеял в чужом роду, будто сорняк, и все. Никакая семья, боясь презрения людей и проклятия высших сил, не принимала выблядка. В счастливом случае он был обречен жить на положении холопа. Вместе с матерью его могли продать в рабство, изгнать прочь, лишив всякой защиты, прав и средств к жизни. А если рождение безотчего дитя совпадало с неурожаем, поветрием, войной, или другим бедствием, то селение бесспорно видело в этом наказание Небес, и как искупительную жертву, младенца бросали в костер, топили, или уносили в лес на съедение зверям. Мать обычно ждала та же участь. Впрочем, убить незаконнорожденного могли при всяком случае, просто от досады.

Ни борярское, ни даже княжеское звание отца не могли менять их положения. Как сын наложницы, рожденный хоть от великого князя, ничем по закону не отличался от обычных рабичей, так и сын незамужней женщины не мог ничем отличаться от любого выблядка, зачатого со случайным прохожим или бродягой. Судьба этих детей была незавидна. Но было все же исключение.

В ночь летнего солнцестояния природная созидательна сила достигала своей вершины. И Небо в этот день как никогда щедро изливало свою благодать на человеческий род. Жертвы, принесенные в эту ночь ради удачи, благополучия, плодовитости и покоя, считались особенно угодными божествам. Гадания и волшебство - особенно действенными. Любое дело, начатое наутро священной ночи - огненной ночи, пламенной ночи - должно было иметь успех. А зачатие детей - особенно. В эту ночь само Вечное Небо посылало на землю своих сыновей и дочерей.

Юноши и девушки шли в эту ночь в рощи и на реки, и при свете костров, луны и звезд свободно ласкали друг друга, не боясь ни порицания, ни тяжелой судьбы для плода этих свободных связей. Ребенок, который рождался у девки через девять месяцев после священной ночи, день-в-день, или до девяти дней раньше, или до девяти дней позже, нарекался дитем Неба. Не проклятием и позором, а драгоценным даром судьбы считались такие дети. Соплеменники холили и лелеяли их, берегли от всякого вреда, в голодную весну отдавали им последнюю краюшку. За это сын Неба всегда первым выводил лошадь к пашне, первым бросал весной горсть семян землю, а осенью - в жернова. Своими руками жал первый сноп, и бросал его в костер, в дар Всеобщему Отцу, пробивал во вставшем льду первую лунку, и забрасывал в реку первый невод после ледохода. И все в этом же духе. Надо ли добавлять, что гадание, и жребий брошенный для решения всякого важного дела, были бесспорны, если доверялись детям Неба. Ворожба была занятием, к которому они предназначались свыше.

- Жаль, что выходить утром надо. - сказал Хвостворту - Вот после огненной ночи бы - там и биться, и умирать не так обидно. В такую ночь все девки наши были бы...

- Думаешь, не вернемся до огненной ночи? - спросил Пила

- Ты что! В тайный поход, бывает, уходят не на один месяц! Да ты, я смотрю, сам не знаешь, на что согласился! Ты ведь и в седле-то сидеть толком не умеешь!

- До сюда доехал как-то. - сказал Пила.

- То обычная дорога, а то - война! Тут надо разницу понимать! А что это ты сам вдруг встревожился насчет того, чтобы вернуться к священной ночи? Или тоже, уже присмотрел кого-нибудь себе? - спросил он брата.

- Спи давай. - ответил Пила.

- Спать погодите. - сказал Рассветник - Еще дело нужно сделать. Коршун - ты сходи за князем, а мы пока тут все приготовим!

Коршун вышел из комнаты.

- Что это? - спросил Хвост - Что за дело еще?

- Что будем делать? - спросил Пила Рассветника.

- Еще один обряд. - ответил витязь - Нам четверым, и князю, да и тебе тоже, горный герой, раз уж ты с нами - кивнул он Хвосту - нам нельзя показываться злыдням даже в городе. Мы для их глаз должны исчезнуть так, будто нас и не было никогда, ни на Струге, ни в поле, ни на этом свете, ни на том. Поэтому мы и кукол себе не делали. Хорошо было бы снова на кровь сделать заклятие, надежнее, чем оно, для отвода глаз не бывает, но нужной крови нет. А главное - чужую кровь, даст Небо, скоро придется пролить, тогда заклятию на кровь конец. Надо по-другому...

Клинок тем временем достал, из мешка под лавкой, десятка два толстых свечей, расставил их на столе и зажег. Потом вытащил из того же мешка широкое белое полотнище.

- Помоги, Пила. - только и сказал он.

Вдвоем с Пилой они растянули полотно на стене, и закрепили на несколько спиц, вдавленных между бревен.

Вскоре вернулся Коршун, и с ним Смирнонрав - снова ничем не примечательный на вид. Не сидящий во главе пира, и не окруженный княжескими почестями, он сошел бы за младшего боярина из какого-нибудь дальнего захолустья, а то и за вольного человека.

Какие церемонии полагаются в таких обстоятельствах, Пила не знал, но с лавки на всякий случай встал.

- Все готово? - спросил князь.

- Готово, государь! - сказал Клинок, проведя рукой по полотну - Вот здесь будут наши тени.

- Давайте без чинов, друзья. - сказал Смирнонрав - Все-таки не первый день друг друга знаем. Будем начинать?

- Да. Становись ты первым тогда. - ответил ему Рассвтеник.

Князь подошел к полотнищу, и встал так, чтобы его тень на ткани была четкой и ровной.

Рассветник достал вытащил из-под лавки горшок с краской и толстую кисть. Он встал у стены и как сумел аккуратно обвел тень Смирнонрава черным на белом холсте.

- Ты здесь, а твоя тень на той стороне. - сказал он - Коршун, давай ты следующий!

Князь отошел в сторону, Коршун встал к полотну, почти на его место, и скоро рядом с контуром Смирнонрава на ткани появился второй -покороче и пошире.

- Ты здесь, а твоя тень на той стороне. - повторил Рассвтеник - Клинок!