Шли мы глубоко вниз. Под нами - земляные ступеньки, а проход - не шире двух локтей, высотой на пол-локтя выше моего роста. И не было ни холода, ни плесневого запаха, как в обычных ямах, а затхлый, спертый дух выходил. И тьма вокруг нас все гуще и гуще. Так, что факела у нас в руках стали светить еле-еле: спину, кого впереди идет, и то было не видно. Потом и вовсе, даже сам огонь становилось еле видно - гореть горит, а не освещает ничего. Но Старший только скажет : "Черная мгла, расступись перед белым светом!" - и опять станет светлее. Так мы подошли к тем трем, которые вперед нас убежали. Лежали они бездыханные, и факела их погасли - колдун их задушил тьмой. Мы испугались, но делать нечего - перешагнули через них, и пошли дальше.

Наконец вышли со ступенек в самую нору. Широкая она была, или нет - даже не знаю, наш огонь ее до стен не освещал. Вступили туда и толпились на пороге с ноги на ногу. Спереди одна темнота, по бокам - тоже. Никто не решался двинуться.

Тогда Старший шагнул вперед, факел у него в руке загорелся ярче, и увидели перед собой стол. А за столом он самый сидел: худющий как скелет, бледный как сметана, плешь блестит от огня лучше зеркала, бородишка как пакля драная, из четырех волосюшек. Тряпье на нем наполовину истлело. Сидит вот этот Ясноок и являет свои ясные очи: уж не знаю, высохли у него зрачки от вечной тьмы, или он их так закатил, только сидел и пялил на нас пустыми бельмами. Чертов таракан подпечный!

Однако, пока он так смотрел, никто не смел к нему двинуться. Только Старший опять шагнул вперед, поднес огонь почти к самой его лысине и говорит:

"Взгляд колдовской отверни от света!"

И тут пещерник закряхтел своим голосом крысиным, мерзко так: "Вижу, князь, - говорит - печать смерти на твоем лице. Не успеешь ты увидеть, как твой род, и земля сгинут в крови и пламени. Я - увижу" Вот ночью меня разбуди, хоть через сорок лет, я и тогда это повторю все слово-в-слово! Как вспомню его, так до сих пор он перед глазами встает, явнее чем ты, пильщик, сейчас, и его голос так же слышу!

Сказал так Затворник, голову положил на стол, и закрыл зенки. А великий князь подошел к нему, и первый ударил, попал булавой в самое темя.

Тут и мы как очнулись. Бросились все на старикашку и давай его бить. Били за страх, который здесь пережили, и за весь, что был пережитый раньше. За трех товарищей задушенных и тысячи всех, что он оклеветал и погубил. Били и топтали за все годы, что он уродовал нашу землю. За замученных, за проданных, за города и села... Мертвого уже, и то били - так ненавидели его, даже мертвого! И боялись...

Потом поволокли по ступенькам наружу, голову насадили на копье, тело к седлу привязали и так помчались гурьбой по городу. И кричали: "Вот он, затворник! Вот на пике его башка!"

А в городе что творилось! Словно праздник какой-то! Народу на улицах тьма: смеются, поют, князя славят, обнимаются! Другие плачут на радостях. Музыканты играют. Дворы колдуновых слуг громили, а им самим все в это утро припомнили - кого дома в посели прибивали, кого выгоняли на улицу в чем нашли, и гоняли по городу! К седлам их привязывали и скакали с ними по всему Стреженку - людям на радость. Их воплей и слышно не было за всем весельем! Такая радость и облегчение было всему народу!

- Да уж, это и я помню. - согласился Пила - Я тоже этого дня ни в жизнь не забуду! В то время как раз такая вот колдовская моська, про что вы рассказывали, строил себе двор в Новой Дубраве. И всему городищу поэтому работу назначили - кого на стройку туда, кого в извозчики, кого еще зачем-нибудь. Бескорыстно, конечно. Мы, как обычно, доски пилили. Месяца два пилили. Столько их наделали, что на нашей телеге и в три раза было не отвезти. Взяли взаймы огромный воз, да еще коня в придачу к нашему. Отец поехал, и я с ним тоже. Вот, везем. На полдороге остановились ночевать возле обрыва, вроде того что у нашего городища. Костерок разожгли, поужинали. Спать собрались уже.

Вдруг слышим свист. Глядим: со стороны Дубравы скачет Жадина. Наш, горюченец, он раньше нас туда работать отправился. "Эй, пильщики! - кричит нам - садись в телегу да поворачивай назад! В Стреженске светлый князь прибил затворника, а в Новой Дубраве его подвывале руки-ноги оторвали конями! Все гнездо раскатали по бревнышку!"

"Врешь?!" - кричит ему отец. А тот в ответ:

"Эй, не хочешь - не верь! Сейчас Рыболов за мной следом подоспеет, можете у него спросить, а мне некогда! Надо наших поскорее обрадовать!" - И полетел дальше свистеть.

Батя ему посмотрел немного вслед, а потом ко мне поворачивается, и вдруг говорит: "Ну-ка, полезай в телегу. Доску бери!"

Взял я доску за одну сторону, а отец берет за другую, и кричит мне: "Давай ее в костер, к волкам, бросаем проклятую!" Я замешкался - шутка ли, столько трудов, столько дней пилили, а батя свое: "Ко всем чертям ее давай скидывай!" Полетела, да как вспыхнула! "Давай вторую!" - батя кричит - вторая туда же! Так и перекидали весь воз без единой передышки! Костер у нас встал до самого неба, и так огонь заплясал, как будто радовался вместе с нами! Тут же развернулись и поехали налегке в городище, приехали под утро, а там ни один человек спать и не ложился! Все орут, пляшут, веселятся...

- И в Стреженске так же было. - сказал Рассветник. - Все орали да веселились. Один Старший не веселился. Смотрел вокруг, и качал головой. Видно он один из всего города за весельем слышал стоны и плач. И наверное, не только их, но и еще что-то слышал и видел, о чем даже нам не рассказывал. Смотрел хмуро и головой качал. Светлый это заметил. Спросил учителя, чего мол тот не радуется, когда совершили такое великое дело.

Учитель на это ответил, что да, великое дело совершили, но и великое зло.

Светлый как бы отмахнулся. "Пустое!" - говорит. Сказал, что люди искупают праведный гнев. А великое зло это, мол, колдун, которого они свергли. Мол, это он - затворник и его люди - зло посеяли, теперь пусть и урожай пожнут.

А Старший ему в ответ сказал так:

- Нет, светлый князь! Это не урожай, а только первые всходы! Большой урожай впереди!

Князь рассердился. Спросил Старшего, чего он в таком разе хотел, и зачем пришел в Стреженск.

Старший ничего не ответил, а развернулся и пошел прочь. И Молний за ним.

- Так вот было. - продолжал Рассветник повесть - С сыном князь помирился, хотя и не простил ему непослушания, да и Смирнонрав его после попрекал прежними делами. Подати стали собирать по старине. Пятиградью прежние вольности вернули. Но зло свершенное, конечно, тут же забыться не могло. Мертвые из праха не могли встать, разоренные города так и стояли в запустении. Ратаи, которых в Позорные Годы продали кого куда, так и жили в рабстве. Вечевой колокол в Стреженске отлили заново, только вышку для него новую не построили, а повесили на воротах княжеского двора. Так что теперь без княжеской воли звонить в него никто бы не смог. Захребетье к тому же откололось, и стали готовиться к войне. Тут Светлый тяжело заболел. Сколько лекари не старались, а князь только чах и чах день ото дня. Пришел было Ворон, о нем вспомнили после смерти Ясноока. Поколдовал он что-то над Светлым, и сказал, что его болезнь - природная, что это вышла наружу вся боль, которую Ясноок заглушал на время своей властью. Заглушить ее снова, со слов Ворона, было можно, но только тем путем, каким это же делал пещерник. Если, конечно, князь бы согласился.

Но Светлый сказал, что такой помощи ему больше не нужно, потому что ноша его злодейств и без того тяжелая, утяжелять ее не хочет перед смертью.

- Это как же его затворник лечил, что князь легче на смерть согласился? - удивился Пила.

- Это история другая - сказал Коршун - И тебе ее лучше всех наш Рассветник расскажет.

- Другую историю и рассказывать в другой раз. - сказал Рассветник - А первая на этом не еще кончилась.

Как Светлый собрался помирать, то к нему пришли сыновья, и он стал им раздавать владения.