…Развод дался непросто — в последний момент Барбара вдруг пошла на попятную: плакала, уговаривала «в последний раз» попробовать заново, звонила его родителям. Родители тоже пытались его переубедить — с ними еще предстоит объясняться и мириться.

Предложение перейти на работу в ФБР оказалось в тот момент весьма кстати. Потом были курсы в Куантико — после них Рик попросился сюда, в Колорадо…

Он хотел рассказать Грейс все это — и чтобы она непременно сидела совсем рядом, маленькая и теплая, и чтобы от нее пахло травой и солнцем, как тогда, на чердаке. Он вспоминал ее и ждал этой встречи. А она теперь словно и не была ему рада — смотрела полными слез глазами и молчала.

— Я скучал по тебе, Грейси, — растерянно сказал Рик.

Наверное, нужно было ей позвонить…

Только теперь ему пришло в голову, что за эти месяцы у нее мог появиться кто-то… может, она даже успела выйти замуж?!

— Ты что… не одна?

— Я одна, — помотав головой, хрипло отозвалась Грейс. — И я… не продала твою железную дорогу — так она в коробке и лежит.

— Ну так что — примешь двух постояльцев? — он рассмеялся — так легко вдруг стало на душе. — Мы согласны и на чулан!

— Почему двух?

Он ждал этого вопроса — и знал, как ответит на него. У него был надежный входной билет в этот дом — Рик подобрал его в маленьком городишке, через который проезжал час назад. Угольно-черный, тощий и костлявый, этот «билет» успел облазить всю машину, сожрать сэндвич с мясным паштетом, купленный в автомате на заправке, и теперь спал с раздувшимся круглым брюшком у него под полой куртки.

Рик вынул его и протянул ей.

— Вот. — Котенок запищал и засучил лапками. — Его зовут Клякса!

Тяжелая пряжка ремня врезалась в стену в каких-нибудь трех дюймах от моего лица.

— Говори, сука, чего ты там вынюхивала?!

Я промолчала — точнее, сказала, но про себя: «Да, крепко ты влипла, Джеки Макалистер!»

А ведь так хорошо все начиналось!

Джеки Макалистер — это я. Я журналистка. Конечно, всяких умных, тянущих на Пулитцера[1] статей про политику или экономику я в жизни не писала. Читали всякие заметки вроде «Поп-звезда нагишом убегала от поклонников» или «Он переспал с сиамскими близнецами»? Наверняка читали! Так вот это — я. Некоторые называют меня еще обидной кличкой «папарацци» — я это слово не переношу, я журналистка — и точка!

Профессия у меня наследственная — тем же ремеслом занимался и мой папа. И он всегда говорил: «Джермейна (это меня так по документам зовут, но мне не нравится, и я еще со школы привыкла именоваться Джеки), таковы уж люди — сплетни и скандалы их интересуют куда больше, чем политика!»

Что ж — интересного вокруг действительно хватает…

Первую свою заметку я написала еще в 17 лет, удачно «щелкнув» подаренным мне папой фотоаппаратом дочку тогдашнего мэра: в пьяном виде, в расстегнутой блузке и с двумя парнями, которые ее лапали где попало. Сделать это было нетрудно — она ходила на ту же дискотеку, что и я, и славилась своей склонностью к промискуитету. Сложнее всего оказалось подловить хорошее освещение и нужный ракурс — чтобы и ее тупо оттопыренную губу показать, и размазавшуюся косметику.

Написала коротенькую заметку: знает ли, мол, господин мэр, как развлекается по вечерам его дочь? — и принесла папе. Он посмотрел, сказал: «Да у тебя, милочка, просто талант! — не преминул, конечно, добавить: — Врожденный!» И уже в воскресенье ее напечатали, и я впервые в жизни с гордостью увидела на газетной странице подпись: «Джеки Макалистер»!

В тот день я уверовала, что журналистика — моя судьба, и не ошиблась. Сразу после окончания школы пришла в газету, и с тех пор там и работаю, и имя Джеки Макалистер мелькает теперь почти в каждом воскресном выпуске — а порой и на неделе тоже. Это не считая тех заметок, которые я, для разнообразия, подписываю псевдонимами — например, «Разгневанная читательница» или «Мать семейства».

Но «Джеки Макалистер» мне нравится больше всего — одно время я даже всерьез беспокоилась, что буду делать, если придется сменить фамилию.

Ну да, я однажды чуть замуж не вышла. За Стивена Залесски — он тоже журналист, работает в нашей газете политическим обозревателем и подписывает свои статьи «Стивен Зальцман» — чтобы читатели думали, что он еврей. Все же знают, что евреи лучше всех в политике разбираются!

Вот он действительно тянет на Пулитцеровскую премию и когда-нибудь ее непременно получит — жутко талантливый! И парень красивый — высокий, спортивный, волосы русые, глаза голубые… яркие такие.

Словом, всем хорош, и умный, в общем-то — но вот взгляды у него… прямо как из девятнадцатого века. Чего стоит одна только его любимая фраза: «Женщинам в журналистике вообще не место!» — и «добавка» с полупрезрительной улыбочкой: «Разве что на женской страничке — ну там про вязание, косметику…»

Это чтобы я-то, с моим талантом, про вязание писала?!

Познакомились мы, когда мне было двадцать лет. А ему — двадцать четыре, он к нам в газету пришел сразу после университета; теорию, может, и выучил — а в настоящей журналистике ничего не понимал. И его ко мне приставили, чтобы я его, как сказал шеф, «немного поднатаскала» — ну, я же к тому времени уже опытная журналистка была!

Я его натаскивала-натаскивала… а потом он ко мне переехал.

И прожили мы вместе полтора года. Не так уж плохо прожили. Ссорились — бывало, конечно, у всех бывает — но вообще… хорошо. Вместе в отпуск во Флориду ездили, и он меня под водой плавать учил; и компьютер мой чинил — он умеет. И я даже начала подумывать, что «Джеки Залесски» звучит не так уж и плохо, если подумать…

Разбежались мы, честно говоря, по моей вине — из-за моего бурного романа с Ральфом Лореном, он у нас в отделе новостей стажировался. И парень-то был никудышный — мой Стив куда красивее и умнее — но вы только прислушайтесь, что за словосочетание: Ральф Лорен… Мою чуткую душу журналистки оно просто заворожило!

Роман этот длился недолго — всего недели две, потом я в Ральфе начисто разочаровалась. Но Стивен узнал — да и как тут скроешь, у нас в газете все всё про всех знают. Узнал, потребовал объяснений — ну, я врать не стала. И он… нет чтобы отплатить мне той же монетой: завел бы с кем-нибудь интрижку, я бы потерпела, и вышло бы баш на баш. Нет, он просто взял и ушел.

Времени не терял — тут же, буквально через пару дней, подцепил себе какую-то девицу (с тех пор их уже, наверное, десятка два сменилось) и привел ее в редакцию — специально, чтобы мне кисло стало. Я сделала вид, что не заметила, как Стив, руку ей на плечо положив, ее к столу своему подвел, сказал: «Подожди здесь, милая — я скоро освобожусь» — и через полчаса так же, в обнимочку, увел…

С тех пор я живу одна. Точнее, не совсем одна — с Гарольдом, это самый близкий мой друг. Он — фретка. Так по-научному называется домашний хорек.

Нет, не думайте, что это я его ругаю или обзываю — Гарольд действительно настоящий хорек, очень симпатичный, можно даже сказать, красивый: со светло-бежевой пушистой шубкой и хвостом, с красновато-коричневым носиком и с белой масочкой на морде.

Гарольда подарил мне Стивен, когда мы еще вместе жили. Принес со всем «приданым»: клеткой, мисочкой и книжкой, как ухаживать за фретками — и сказал: «Это тебе…»

Я страшно обрадовалась — хореночек был маленький, миленький и очень смешной. А хулиган какой! В первый же день он устроился спать в шлепанце Стивена и тяпнул его за большой палец, когда тот попытался сунуть в шлепанец ногу — а на следующий день погрыз провод, ведущий от компьютера к принтеру, и Стив полдня не мог понять — почему это принтер не печатает?..