— Вон они, в беседке сидят. Токмо оченно не любят, если их тревожат в энто время. Могут осерчать.

Но иного выбора не было, и московские гостьи пошли на риск. Встав на нижней ступеньке лесенки, ведшей в беседку, Екатерина Владимировна деликатно сказала:

— Милостивый государь Евгений Алексеевич, извините, что отвлекаем, но единственный вы в Твери, кто способен посодействовать нам.

Кожухов, действительный статский советник, посмотрел на них вначале недобро, исподлобья, но рассмотрев двух одетых по моде дам, явно не провинциалок, элегантных, приветливых, не похожих на обычных сутяг, несколько смягчился и встал:

— С кем имею честь?

Новосильцевы поднялись по ступенькам и все объяснили.

— Мы хлопочем по поводу сына бывшего крепостного художника Милюковых, что являлся самым любимым учеником Алексея Венецианова, — говорила опять Екатерина Владимировна.

Вице-губернатор кивнул:

— Кажется, Сорока? Да, я слышал.

Приободренные сестры продолжили: существует мнение, что Сорока — внебрачный сын Милюкова; если это так, то тогда и сыну Сороки не заказан путь в дворянский лицей Каткова. Никаких других намерений тот не имеет и претендовать на долю наследства не собирается.

— Как же доказать их родство? — удивился Евгений Алексеевич.

— Существует завещание старого Милюкова — якобы там о Сороке сказано. Но оригинал сгорел при пожаре, а душеприказчик якобы сохранил копию. Как его найти? Не окажете ли содействие?

Кожухов задумался. Наконец кивнул.

— Хорошо, попробую. Приходите завтра сюда же. Если что узнаю — отвечу. — И опять кивнул, подавая тем самым знак, что аудиенция окончена.

Сестры поблагодарили и, спускаясь вниз, улыбались ему приязненно. Выходя из парка, обменялись произведенным на них впечатлением:

— Он, конечно, чинуша, судя по всему, и сухарь, но не растерял еще столичного лоска, — рассмеялась Екатерина. — Может, поспособствует нашему делу.

— Я особенно не надеюсь, но Бог милостив, и Фортуна может к нам повернуться, — согласилась Софья.

Заглянули на постоялый двор, где оставили молодых людей, и пошли все вместе в гости к сестрам Венециановым (в небольшом городке скрыться невозможно, а получить адрес знаменитых людей — не проблема). Жили они на Миллионной улице, в трехэтажном доме купца Сутугина. Старшая, Александра, 53 лет от роду, овдовевшая не слишком давно, занимала две комнаты с видом на реку; младшая, Фелицата (ей исполнилось 50), одну, с видом во двор; им прислуживала бывшая дворовая девка Устинья. Вскоре после гибели их отца продали имение в Сафонково и на эти деньги жили. Муж Александры преподавал математику в мужской гимназии, а когда открыли в Твери женскую учительскую школу, там вести уроки рисования стали и обе сестры. Быт был скромный, посещали близлежащий Вознесенский собор, иногда молились в Свято-Екатерининском монастыре и не пропускали премьер в городском театре. Дамы, приятные во всех отношениях, подавали ходатайство об открытии галереи, где висели бы картины Венецианова и его учеников, но чиновники раздумывали, медлили, не имея к неденежному делу особого интереса. Появление московских гостей встретили Венециановы радостно, а Сашатку тискали, восхищались: «Вылитый Гришатка — ах, какой красавчик!» Более шумная Александра тут же приказала Устинье собрать на стол и сама помогала ей; Фелицата, смуглая, отразившая греческие корни своих дедов, говорила тихо и ласково. Сам Венецианов по национальности был грек, предки его носили фамилию Проко, а поскольку прибыли они на Русь в XVIII веке непосредственно из Венеции, то и стали тут прозываться Венециановыми.

— Папенька любил Гришу, очень сильно любил, — вспоминала добрая Фелицата. — Так просил за него перед Милюковым! Говорил: да побойся бога, Николай Петрович, не губи талант. Дескать, сам же выделял ты Сороку из крестьянской среды, направление творческое одобрил, восхищался его картинами, а свободы не хочешь дать, чем не позволяешь двигаться дальше — в Академию в Петербурге. Вот Сорока и запил с горя — Господи, помилуй! — и она осеняла себя крестом. — Папенька наш отвлекал Гришатку работой — чтоб расписывал храмы, подновлял иконы. А за это платят неплохо. Вроде перестал пить и в семью деньги приносил. Да и Милюковы вроде бы смягчились, обещали вольную ему дать… Но как папенька погиб — все пошло прахом. Вновь Сорока запил и остановиться уже не смог..

Извинившись, Екатерина спросила:

— Не серчайте за неделикатный вопрос, Фелицата Алексеевна, но ответьте хотя бы в двух словах: как погиб Алексей Гаврилович?

Дочка погрустнела и сказала со вздохом:

— Ехал из Сафонкова в Тверь. По обледенелой дороге. Лошади понесли, и кибитка перевернулась. Папеньке бы выскочить, а ему вздумалось вожжи натягивать… и разбился насмерть…

— Свят, свят, свят! — Все перекрестились.

Софья поспешила переменить тему:

— А скажите, отчего Милюков так упорствовал, не давал Сороке свободу? Слухи ходят, что они в каком-то родстве…

Фелицата опустила глаза:

— Разное болтают… Именно в родстве и причина: крепостной, даже кровный родич, на наследство по закону прав не имеет, если нет оговорки в завещании. А свободный может требовать по суду, даже завещание опротестовать. Ну а кто захочет ценностями делиться?

— Но ведь все же сын!

— Кто вам сказал, что сын? — удивилась Венецианова.

— Нет? А кто?

Дочка живописца замахала руками:

— Все, все, не спрашивайте больше! Ничего я не знаю верно, слухи пересказывать грех. Лучше перейдемте к столу, там уже накрыто.

Помянули Алексея Гавриловича и Сороку. Говорили об учениках живописца, общим числом не менее семидесяти.

— У него не только ведь крепостные были, — не могла не указать Александра. — Миша, вот, Эрасси — наш троюродный братец, скажем. Но, конечно, крепостных больше.

— Плахов, например, — вспомнила Фелицата. — После Академии художеств он стажировался в Берлине.

— Папенька все равно считал, что Сорока талантливей.

— Некоторых выкупил за собственные деньги.

— Да, да, Федю Михайлова выкупил у помещицы Семенской. Даже хотел усыновить и фамилию свою дать. Но не разрешили.

— Отчего же не разрешили? — неожиданно проявился Сашатка, и присутствующие посмотрели в его сторону.

— Время было такое — крепостное право, тысячи препон. А теперь бы было намного проще.

Пили чай с клубничным вареньем. Александра показывала собственные работы — карандашные портреты своих учениц. И один презентовала сестрам Новосильцевым. Фелицата сказала:

— А давай подарим Сашатке тот рисунок его родителя, что у нас оказался по случайности?

— Ты имеешь в виду портрет Богданова?

— Да, его.

— А давай, действительно, подарим. Рисовал Гришатка своих односельчан — в том числе и Богданова этого. Он у них Кожемякой, кажется, трудился. И пока тот позировал, наш Сорока жаловался ему на упрямство Милюкова — мол, не хочет барин продавать его Венецианову. А Богданов говорит: «И-и, батюшка! У каждого свой хрящик, и никто никому не указчик». Так Сорока эти слова в альбоме и записал. Только сей портрет у нас оказался, а вот запись слов потерялась.

Расставались, словно давние добрые знакомые. Возвращаясь на постоялый двор, Софья восхищалась:

— Вот какие дамы славные, милые. Одухотворенные лица. Просто прелесть эти Венециановы.

— И нимало не кичатся родством с великим художником.

— Но отца-то боготворят.

— И Сороку любят.

Вася произнес:

— Если Сорока — не сын Николая Милюкова, то кто?

— Да, — сказала Екатерина, — эта фраза Фелицаты озадачила меня тоже.

— Видно, что-то знает, но не хочет сообщать.

— Отчего все они боятся рассказать правду?

— Неужели мы не добьемся истины? — подал голос Сашатка.

— Вероятно, что не добьемся.

— Может, что-нибудь узнаем от душеприказчика?

— На него вся надежда.

Но назавтра, встретившись в беседке с вице-губернатором, как и было назначено, от произнесенных Кожуховым слов совершенно оторопели. Он стоял, нахохлившись, руки заложив за спину, и смотрел исподлобья; говорил сугубо официально: