В это время наш ведущий начал грузно оседать и повалился на снег. Лицо его стало синим, он начал задыхаться, и никто из нас не знал, что делать. Мы все растерялись. Журналист оглядел нас и спросил:
— У кого-нибудь есть лекарства?
— У меня мумие есть! — вспомнил я.
— Дай ему поскорее мумие, оно помогает при сердечной недостаточности!
Баночку с мумие, на случай ранений, я всегда носил в рюкзаке, убедившись в его силе. Это мумие я обменял на платок с кистями в высокогорном кишлаке за перевалом Анзоб, в северном Таджикистане, но никогда не думал, что оно помогает и при сердечной слабости. Я достал мумие, а журналист, открыв перочинным ножом стиснутые зубы несчастного, положил ему в рот кусочек мумие.
К нашей полной неожиданности начальник перестал задыхаться, лицо его порозовело, и он поднялся сам, без посторонней помощи. К этому времени небо немного прояснилось, и старший попросил рабочего быстро подняться на открывшийся в облаках перевал и позвать людей на помощь. Парень поспешил вверх, а мы с москвичом, подхватив под руки начальника, медленно пошли вверх за быстро идущим таджиком. Постепенно мужчина разогрелся и пошел сам, явно окрепший и почувствовавший прилив сил. Он поднялся на снежный гребень без всякой помощи и даже отстранил людей, пришедших сопровождать его. Мы вышли на обширный величественный перевал вслед за ним.
Перед нами открылось огромное снежное плато, через которое стремительно перекатывались клубящиеся облака, швыряя в лицо снежные хлопья. В полукилометре от нас виднелось здание метеостанции, вдали по хребту угадывались очертания другого сооружения. На наши вопросительные взгляды начальник кратко ответил: «Погранзастава». На станции мы уселись пить чай с молодыми таджиками, сотрудниками метеослужбы из местного кишлака. Старший отправился отдыхать, и нас тоже отправили спать, указав теплую комнату.
Утро выдалось чудесное. Я не мог оторвать глаз от грандиозной панорамы: вид открывался словно из космоса. Передо мной расстилалось безбрежное горное царство Памира с высочайшими пиками Союза. Таджики стали объяснять, где какая вершина, указывая руками в голубое пространство: пик Москва, пик Корженевской, пик Коммунизма. Необъятная синева гор переходила в безграничную синеву неба, такого несказанно чистого, что на глаза невольно наворачивались слезы. Я забыл, что меня окружают люди, полностью отдавшись чувству восторга.
А от погранзаставы к нам спешили двое военных в шинелях. Подойдя к нам, они потребовали паспорта. Мой паспорт, быстро его просмотрев, они отдали сразу, а вот паспорта москвичей отдавать не хотели, говоря, что нужно их взять на проверку. Здесь журналист показал себя человеком не робкого десятка и строго пригрозил лейтенанту и его помощнику, что в Москве не обрадуются, если они будут шутить с ним шутки:
— Мы — гости метеостанции и нас пригласили именно сюда, и никто не собирался переть на вашу заставу! — отрезал москвич.
Те еще пытались возражать, утверждая, что они имеют право задержать всех нас для проверки, потому что рядом Афганистан.
— Вы здесь не очень-то нос задирайте! И на вас управу найдем! — заявили военные.
Но журналист держался строго и неприступно, угрожая неприятными для погранзаставы действиями из Москвы. В конце концов, начальник метеостанции предложил спорящим выпить «мировую» и дело было улажено. На следующее утро мы спустились в кишлак и улетели в Душанбе вертолетом.
Дома нас ожидало тяжелое известие: Институт отказал москвичам в работе, ссылаясь на какие-то свои правила и порядки. Эта новость тяжело ударила по моим друзьям. Руководство Института, несмотря на наши общие просьбы и уговоры принять нас хотя бы на самую захудалую станцию, осталось непреклонным. Журналист с женой, узнав, что их контейнер с вещами дожидается разгрузки на железнодорожной станции, переоформили свой груз и отправили его обратно в Москву. Они стойко преодолевали уныние и, как верующие люди, верили, что все в жизни к лучшему. Мы дружески попрощались, благодаря Бога за прекрасное путешествие, которое Он нам подарил. На прощание они еще раз настойчиво уговаривали меня начать исповедоваться и причащаться, что я и пообещал им непременно сделать. Через несколько лет я побывал у них в гостях. Мои друзья собирались выехать во Францию.
А для меня снова встал мучительный вопрос — как быть? В городе мне жить невозможно, а горы пока для меня закрылись. Пребывая в недоумении, однажды я встретил в троллейбусе сотрудника Института сейсмологии, знавшего о затянувшейся истории с устройством на работу. Он критически оценил наше неудачное совместное предприятие:
— Ты что, в своем уме? Да кто же их возьмет на станцию, они же диссиденты!
Тогда это слово было в ходу.
— Не знаю, кто они такие, но знаю, что люди они очень хорошие! — ответил я.
На что собеседник посоветовал мне:
— Вот если бы ты сам пришел завтра в наш сектор, то это было бы очень кстати! Из Сари-Хосора приехал таджик, ищет себе помощника на Пештову…
Я потерял дар речи:
— Да это же моя любимая станция, о которой я только могу мечтать! — вырвалось у меня. — Еще когда я жил в Богизогоне, этот парень показывал мне Пештовинское ущелье. Мне там очень понравилось…
— Тогда приходи завтра! — ответил собеседник и вышел на остановке.
Понимая, что Богизогон не стал местом спасения для моей души, я устремился всеми помыслами в Пештову, избрав для себя это прекрасное место условием своего непременного спасения: «В таких уединенных и удаленных от всех людей горах не спастись просто невозможно!» — думал я, и мечты и надежды снова волновали мое сердце.
Наутро мы встретились с таджиком. Им оказался тот самый геолог Авлиекул, с которым мы сошлись во время совместной поездки на водопад в верховьях Кызыл-Су. Его жена не смогла жить в горах вдали от семьи, поэтому он приехал искать себе помощника, и нашел меня. Я рассказал, что у меня есть проблема: родители просят, чтобы я чаще навещал их, и мы договорились сменять друг друга, как потребуют обстоятельства.
В этот раз со мной в городе произошел странный случай, который меня сильно напугал. Я ехал в троллейбусе, народу было много, и я стоял, держась рукой за поручень. Чтобы не отвлекаться, я закрыл глаза и настроился на молитву. Хотя глаза были закрыты, я продолжал ясно видеть мелькающие здания, дорогу, прохожих, идущих по тротуару, и всех, кто стоял рядом в троллейбусе. Я в испуге открыл глаза: вид обычных людей и городской улицы успокоил меня, но когда я снова закрыл веки, то ничего не изменилось. Все продолжало оставаться четко видимым и ясным, как с открытыми глазами. Это состояние было настолько необычным, что мне стало не по себе: «Господи, Боже мой!» — взмолился я. — «Забери у меня это навсегда, потому что я не знаю, что мне с этим делать!» Видение исчезло и больше не повторялось, хотя оставило в душе некоторый страх перед неизвестностью того, что совершается глубоко внутри меня. Во мне началась сильная борьба с нежеланием делить Христа с кем-то еще или иметь посредников между душой и Христом в виде священников, к которым у меня оставалось недоверие. В то же самое время сердце остро ощутило потребность в исповеди и духовном совете, а больше всего — в причащении. Но все это опять пришлось отложить, так как нужно было улетать в горы.
Я снова вижу себя с инженерами и Авлиекулом, сидящими в вертолете, загруженном до предела бочками, ящиками, инструментами, мешками с цементом и баулами с разными вещами. Мы стремительно летим навстречу горам, освещенным ярким утренним светом. По пути мы приземлились на высоком холме с крутым склоном над поселком Больджуан, где разгрузили часть вещей. Но все равно вертолет был еще сильно перегружен и мы взлетели неожиданным способом. Пилот обернулся к нам и приказал всем крепко держаться: вертолет, раскрутив винты, приподнялся над холмом и резко рухнул вниз, в голубую бездну долины Кызыл-Су. Но винты, получив мощный подпор воздуха, обрели подъемную силу и мы полетели в Пештову, которая снова стала моим вторым домом на долгие годы.
