Один навязчивый помысел принялся досаждать мне и изводить душу. Слыша во время метелей скрип пихты над своей головой, я стал впадать в дикие опасения, что буря свалит дерево и оно рухнет на мою келью. Под завывания ветра я выбегал наружу — верхушка пихты угрожающе раскачивались, а в каждом скрипе дерева мне слышался ужасающий треск его падения. Я крестил пихту снова и снова, не чая дождаться конца зимы и остаться в живых. Насколько страхи мои были безосновательны, стало понятно из того, что именно эта пихта выстояла во время страшной осенней бури, когда валились другие деревья.

В такие затяжные периоды уныния неожиданно поддерживали мой слабеющий дух стихи, когда молиться становилось совсем невмоготу. Внимание переключалось на другое — и боль уныния немного слабела, а иногда даже забывалась. Так я постепенно начал вести стихотворный дневник своих невзгод, излагая в нем то, что хотел бы сказать на исповеди, которой, к сожалению, был лишен в уединении. Но не всегда помогали и стихи, поэтому в безысходности уединенной замкнутой жизни сердце поневоле устремлялось к Богу, находя в Нем единственную опору и утешение от всех скорбей.

К крайне отчаянному положению в борьбе за молитву и духовную жизнь добавились внешние страхи. До февральских оттепелей мне представлялось, что в зимнем лесу я живу совершенно один, а звери не могут появиться здесь из-за глубокого снега. Радуясь погожим солнечным дням, я стал совершать небольшие прогулки к скальным обрывам, откуда можно было любоваться заснеженным Кавказским хребтом. Там, вдоль обрывов, к моему крайнему удивлению, сродни удивлению Робинзона, я обнаружил длинные цепочки следов, похожих на собачьи. Они пересекали лесные поляны в двух направлениях: одни следы уходили в верховья реки, а другие шли с верховий вниз по ущелью. Собак здесь быть не могло, и я знал, что у волчьих следов, в отличие от собачьих, два средних когтя всегда выдаются вперед. Я исследовал найденные следы, и у меня не осталось никаких сомнений в том, что это волки. Совершать прогулки по полянам стало опасно. Пришлось большей частью сидеть в келье, слушая по ночам заунывный волчий вой, несущий гибель всему живому.

Удручаемый безпрерывными скорбями и находясь в полном отчаянии от своей немощи, я вспомнил благословение отца Кирилла: «Когда будет трудно в уединении, служи литургию». Робко и неуверенно приступил я к своей первой литургии в Рождественский пост. Когда мерцающий свет свечей озарил скромные церковные сосуды, которые подарил мне батюшка как наследие Глинских пустынников, и благоухание ладана наполнило келью, слезы невольно полились из глаз. Невыразимое счастье служить литургию в горах под Рождество переполнило мое сердце. Заливаясь слезами благодарности к Богу и своему старцу, я причастился, не сознавая ни времени, ни зимнего заточения, ни самого себя. После нескольких литургий душа и сердце приобрели крепость и словно утвердились в стойкости. Брани и искушения перестали быть такими жестокими как прежде. Каждая литургическая молитва стала для меня лучом спасения, неожиданно осветившим мою отчаянную жизнь. Если бы не литургии, очень трудно было бы устоять перед тяжелым и изнурительным натиском зла. Этот первый опыт служения Божественной литургии в горах показал, что только с нею моя слабая душа осталась жива и смогла многими скорбями принести покаяние Богу и начать в Нем новую жизнь.

Благодарю Тебя, Боже мой, за то, что Ты дал мне ясно увидеть немощь мою и крайнее безсилие самому противостоять злобным ухищрениям диавола, ибо, пока мы не познали Бога, всякое наше знание и наш человеческий опыт пусты и безсмысленны перед Ним. Позволь же, Боже, приблизиться к Тебе и войти в смиренный и мудрый покой Твой, в котором ничто не начинается и ничто не заканчивается, ибо это и есть Твоя неразрушимая истина, в которой Ты стоишь неколебимо во веки веков.

Благодать Твоя, Господи Иисусе, берет на себя немощи наши. Поэтому в Твоей благодати нет ничего невозможного для тех, кто преодолел всякую невозможность, порожденную немощью своей души. Господи, каюсь, что влачу жалкие дни свои в нищете пустого ума моего, — даруй мне стяжание нищеты Святого Духа, ибо она достойна человека, познавшего свое недостоинство в глазах Твоих. Только Истина обмануть не может никогда. Все остальное, что не есть Истина, суть обман и тщета человекоугодия. Мысль человеческая безумно ищет Бога в предметах и не может ухватить Его, потому что ухватывает лишь другие мысли. Духу человеческому нет нужды в поисках Бога вовне, ибо Ты, Господи, Создатель его, пребываешь в нем и ждешь, когда он оторвется от вещей мира сего и прилепится к Тебе там, где сокровенно Ты скрываешь Себя в нем самом, Святый Боже.

Счастливый удел — уйти от мирской суеты. Прекрасный удел — искоренить плотские желания. Превосходный удел — поставить преграду чувственным мыслям. Но наилучший удел — хранить в душе благодать и стяжать нищету духа во Христе.

Спустившись в апреле в скит, я выглядел, должно быть, как пришелец с того света, потому что геолог и иеромонах смотрели на меня во все глаза. О зимних бранях повествовать было тяжело, и пришлось сказать главное: без литургии в горах не выжить, а тем более не сохранить способность ясно оценивать ситуацию. Мои друзья согласились без возражений. Никто из нас не мог бы сказать, что можно устоять в бранях без причащения — это было бы слишком самонадеянно.

Сидя с послушником за послеобеденным чаем, иной раз я засиживался с ним до вечера. Он был мастер рассказывать:

— Любил я ездить с отцом в геологические экспедиции. Фамилия его известная, к тому же профессор. Там я и кашеварить научился. Гнуса в тайге было видимо-невидимо… Веришь, отец Симон, едем по чащобе на газике, а «дворники» не успевают стекла от этого самого гнуса очищать. На палец толщиной… Места, конечно, замечательные! А дорог нету. Тогда дальше двигались на лошадях. Комарье со шкуры бедной лошадки ладонью сгребешь и дальше едешь…

— А сам-то как? В комариной сетке?

— А как же! Только гнус — он же маленький, в любую дырочку пролезет. Я его не воспринимал по отдельности, а видел как одну сплошную биомассу, очень хитрую, кстати. Заесть до смерти запросто могут! Сплошная фантастика, Брэдбери, одним словом. И что удивительно? Полюбил я Север вот за эти самые «комарики»… Шучу, конечно. Дух там какой-то особенный. Мне, кажется, такого больше нигде на планете нет. Там, на Севере, меня к старообрядцам занесло, потом этим делом увлекся…

А то еще работал я в Московском зоопарке. Зверей кормил. Больше всего мне волки нравились. Умные зверюги. Приноровился я их с рук кормить. Кладешь на ладошку кусочек мяса и приставляешь ее к сетке. А они аккуратненько так это мясо с ладошки берут. Один раз я проворонил свой палец. — Заметив, что я пристально рассматриваю шрам на его безымянном пальце, Павел хохотнул. — Вот-вот, этот самый! Отвлекся я на что-то, слышу — клац! А мой палец уже в волчьей пасти. Как дернусь я назад, а кончик его мне волк, словно бритвой, по самый ноготь отхватил… Бегом в больницу, там мне палец подлатали. У волка тоже дух особый есть, до костей пробирает, силища…

— Так ты в Абхазию после зоопарка приехал?

— Нет, после него я еще разные статейки в журнал «Юность» пописывал, потом литературным критиком там работал. Это мне тоже нравилось.

— Зачем же ты бросил эту работу, если нравилось?