– Зачем же рабство?

– Рабство… а если мне это нравится? Если это у меня в крови – органическая потребность в таком рабстве? Возьмите то, для чего живет заурядное большинство: все это так жалко и точно выкроено по одной мерке. А стоит ли жить только для того, чтобы прожить, как все другие люди… Вот поэтому-то я и хочу именно рабства, потому что всякая сила давит… Больше: я хочу, чтобы меня презирали и… хоть немножечко любили…

– Я все-таки не понимаю вас…

Зося закусила губу и нервно откинула свои белокурые волосы, которые рассыпались у нее по обнаженным плечам роскошной волной: в ее красоте в настоящую минуту было что-то захватывающее, неотразимое, это была именно сила, которая властно притягивала к себе. Нужно было быть Лоскутовым, чтобы не замечать ее волшебных чар.

– Мне иногда хочется умереть… – заговорила Зося тихим, прерывающимся голосом; лицо у нее покрылось розовыми пятнами, глаза потемнели. – Проходят лучшие молодые годы, а между тем найдется ли хоть одна такая минута, о которой можно было бы вспомнить с удовольствием?.. Все бесцельно и пусто, вечные будни, и ни одной светлой минуты.

Лоскутов принужденно молчал; розовые ноздри Зоси раздулись, грудь тяжело колыхнулась.

– Послушайте… – едва слышно заговорила девушка, опуская глаза. – Положим, есть такая девушка, которая любит вас… а вы считаете ее пустой, светской барышней, ни к чему не годной. Что бы вы ответили ей, если бы она сказала вам прямо в глаза: «Я знаю, что вы меня считаете пустой девушкой, но я готова молиться на вас… я буду счастлива собственным унижением, чтобы только сметь дышать около вас».

– Софья Игнатьевна, если вы говорите все это серьезно… – начал Лоскутов, пробуя встать с дивана, но Зося удержала его за руку. – Мне кажется, что мы не понимаем друг друга и…

– Нет, вы хорошо понимаете, что я хочу сказать, – задыхавшимся шепотом перебила девушка. – Вы хотите… вы добиваетесь, чтобы я первая сделала признание… Извольте: я люблю вас!

Последнюю фразу Зося почти крикнула и, закрыв лицо руками, покорно ждала смертельного удара.

– Софья Игнатьевна… прежде всего успокойтесь, – тихо заговорил Лоскутов, стараясь осторожно отнять руки от лица. – Поговоримте серьезно… В вас сказалась теперь потребность любви, и вы сами обманываете себя. У вас совершенно ложный идеализированный взгляд на предмет вашей страсти, а затем…

– Казните, казните… только скорее, и не наносите удара из-за угла! Я сказала вам, что я, теперь скажите вы про себя, что вы.

– Я не могу ответить вам тем же, Софья Игнатьевна…

Ляховская глухо застонала и с истерическим смехом опрокинула голову на спинку дивана.

– Вы не можете… Ха-ха!.. И вот единственный человек, которого я уважала… Отчего вы не скажете мне прямо?.. Ведь я умела же побороть свой девический стыд и первая сказала, что вас люблю… Да… а вы даже не могли отплатить простой откровенностью на мое признание, а спрятались за пустую фразу. Да, я в настоящую минуту в тысячу раз лучше вас!.. Я теперь поняла все… вы любите Надежду Васильевну… Да?

– Да… – проговорил Лоскутов, и тень замешательства скользнула по его лицу.

– Ну, так уходите… ха-ха!.. Нет, вернитесь.

С последними словами Ляховская, как сумасшедшая, обхватила своими белоснежными, чудными руками шею Лоскутова и покрыла безумными поцелуями его лицо.

Бал кипел широкой волной, когда по залам смутно пронеслась первая весть о каком-то происшествии. Дамы зашептались, улыбки сменились серьезным выражением лиц. Кто пустил первую молву? Что случилось? Никто и ничего хорошенько не знал. Видели только, как пробежал побледневший доктор куда-то во внутренние комнаты. Привалов в числе другой публики испытывал общее недоумение и отыскивал знакомых, чтобы узнать, в чем дело. Когда он проходил по одной из боковых комнат, его догнал Ляховский с искаженным лицом и остановившимся взглядом.

– Ради бога… стакан воды!.. – хрипел старик, не узнавая Привалова. – Умерла, умерла…

– Кто умер, Игнатий Львович? – спросил Привалов, но Ляховский не слыхал вопроса и бежал вперед, схватив себя за волосы.

Бал расстроился, и публика цветной, молчаливой волной поплыла к выходу. Привалов побрел в числе других, отыскивая Надежду Васильевну. На лестнице он догнал Половодову, которая шла одна, подобрав одной рукой трен своего платья.

– Вы не знаете, Антонида Ивановна, что случилось? – спрашивал Привалов.

– Пустяки: Зося упала в обморок… – как-то нехотя ответила Половодова.

Привалов предложил ей руку и помог спуститься по лестнице; в передней он отыскал шубу, помог ее надеть и напрасно отыскивал глазами Половодова.

– Вы, кажется, кого-то отыскиваете, Сергей Александрыч?

– Да я что-то не вижу Александра Павлыча…

– И не увидите, потому что он теперь ждет наверху, чем кончится обморок Зоси, а меня отпустил одну… Проводите, пожалуйста, меня до моего экипажа, да, кстати, наденьте шубу, а то простудитесь.

Когда к подъезду подкатила с зажженными фонарями карета Половодова и Антонида Ивановна поместилась в нее, Привалов протянул ей руку проститься, но Антонида Ивановна не подала своей, а, отодвинувшись в дальний угол кареты, указала глазами на место около себя. Дверцы захлопнулись, и карета, скрипя по снегу полозьями, бойко полетела вдоль по Нагорной улице; Привалов почувствовал, как к нему безмолвно прильнуло красивое женское лицо и теплые пахучие руки обняли его шею. Настала минута опьяняющего, сладкого безумия; она нахлынула на Привалова с захватывающим бешенством, и он потерял голову.

– Когда мы подъедем, ты выйди у подъезда, а потом через полчаса я тебе сама отворю двери… – шептала Половодова, когда карета катилась мимо бахаревского дома. – Александр домой приедет только утром… У них сегодня в «Магните» будет разливанное море. Тебя, вероятно, приглашали туда?

– Да.

– Ты обещал?

– Да… чтобы отвязаться.

Половодова на минуту задумалась, а потом с ленивой улыбкой проговорила:

– Если тебя Александр спросит, почему ты не приехал в «Магнит», сообщи ему под секретом, что у тебя было назначено rendez-vous[25] с одной замужней женщиной. Ведь он глуп и не догадается…

Тяжелые дни переживались в старом бахаревском доме.

Деньги ушли в тот провал, в котором были похоронены раньше сотни тысяч, а прииски требовали новых денег. Шелехов кутил, не показываясь в бахаревском доме по целым неделям: он теперь пропадал вместе с Виктором Васильичем. Курсы Василия Назарыча в среде узловской денежной братии начали быстро падать, и его векселя, в первый раз в жизни, Узловско-Моховский банк отказался учитывать. Василий Назарыч этим не особенно огорчился, но он хорошо видел, откуда был брошен в него камень: этот отказ был произведением Половодова, который по своей натуре способен был наносить удары только из-за угла. Петля затягивалась, и положение с часу на час делалось безвыходнее. Выплыли на свет божий, бог знает откуда, какие-то старые векселя и платежи, о которых старик давно забыл. Приходилось отдавать последние гроши, чтобы поддержать имя в торговом мире. Пока единственным спасением для Бахарева было то, что наступившая зима вместе с приостановкой работ на приисках дала ему передышку в платежах по текущим счетам; но тем страшнее было наступление весны, когда вместе с весенней водой ключом закипит горячая работа на всех приисках. Где добыть денег к этому времени, чтобы по самому последнему зимнему пути уехать на прииски?

С половины января здоровье Василия Назарыча начало заметно поправляться, так что он с помощью костыля мог бродить по комнатам.

– Теперь вы даже можете съездить куда-нибудь, – предложил доктор. – Моцион необходим для вас…

Это предложение доктора обрадовало Бахарева, как ребенка, которому после долгой ненастной погоды позволили наконец выйти на улицу. С нетерпением всех больных, засидевшихся в четырех стенах, он воспользовался случаем и сейчас же решил ехать к Ляховскому, у которого не был очень давно.