Шаги рядом. Вытянутое лицо Хаута.

— Ты можешь идти, — сказала Ишад, поднимая на него взгляд. — Зайди в особняк в пригороде. Их нужно обнадежить.

Взяв плащ, Хаут удалился. Мгновенная прохлада — открылась и закрылась дверь. Задрожал огонь.

— Роксана? — вопросил Страт.

Ишад вложила кубок ему в руку. Сомкнула на нем его пальцы.

— Могущество имеет и обратную сторону. Мало хорошего в том, когда тебя прерывают во время такого сильного заклятья.

— Она мертва?

— Если и нет, ей весьма неуютно.

Страт выпил вино — одним большим глотком. Оно смыло привкус паленого. Взяв у него кубок, Ишад отставила его в сторону. Положила голову ему на колени, глядя на огонь, словно обыкновенная женщина. Потом, повернувшись, посмотрела пасынку в лицо. Пульс участился, охвативший Страта холод растаял; мир, казалось, стал бесконечно далеким.

— Пойдем в постель, — предложила Ишад. — Я согрею тебя.

— Надолго?

Она закрыла глаза. На мгновение Страту опять стало холодно.

Но вот она открыла их, и в комнате вновь потеплело, а по жилам его побежала кровь.

Ее рука нежно сжала его ладонь. Склонившись, Страт прикоснулся к губам Ишад, ни о чем не думая, не пытаясь что-то вспомнить или заглянуть в будущее. Он попал в этот дом, потому что время Рэнке, похоже, скоро кончится. И его тоже. А время, как он понял за время службы, не является ничьим другом.

— Чертовщина, — сказал Зэлбар, оттирая перепачканное сажей лицо. Ужас на мгновение вновь охватил его, но он быстро взял себя в руки. — Прошу прощения, ваше преосвященство…

— Докладывай.

— Пока мы насчитали дюжину убитых, что просто валяются на улицах. У одних перерезано горло, другие заколоты.

— Разве это ново для Санктуария, — с жалостью глянул на цербера Молин, — дюжина трупов на рассвете?

— Двое у дверей Сифиноса, один у Элиноса. Три у Агалина…

Ниси. Все до одного.

— Эй! — крикнул кто-то. — Эй!

Страт, бросив поводья, ехал по мостовой. Он заморгал, глядя на солнце и привычные улицы Санктуария, потом, схватившись за луку седла, с удивлением уставился на человека, остановившего его коня, — простого торговца. Вокруг нарастал недовольный гомон. Воин смутно сообразил, что его конь зацепил тележку с товаром. Он беспомощно уставился на старика, с тревогой глядевшего на него: темный илсиг, узнавший ранканца, причину всего нехорошего, что может случиться с человеком днем на улицах Санктуария.

На булыжной мостовой осколки стекла; вывеска на одном кольце; всюду кучи мусора. Но торговля идет. Гнедой потянулся за яблоками.

Страт ощупал себя, ища кошелек. Пропал — как, он не помнил.

Надо бы бросить торговцу монету, заплатить за ущерб и забыть обо всем, но его уже обступили со всех сторон, мужчины и женщины, молчаливые во взаимном смущении, взаимной ненависти взаимной беспомощности.

— Извините, — пробормотал Страт и, подобрав поводья, медленно направил коня вниз по улице.

Обворованный — и не только по части денег. Обширные дыры зияли у него в памяти: где он был, что видел?

Роксана. Ишад. Он помнил, что вернулся в домик у реки. На этом воспоминания обрывались.

Инстинктивно Страт ощупал горло. «Ты всегда ошибался насчет меня», — сказала колдунья.

Солнце стояло высоко. Торговцы нахваливали свой товар, хозяйки подметали порожки домов.

Надо было бежать от ворот дома, и он был бы спасен, но, подобно своему гнедому, Страт выбрал дорогу и запутался, верный избранному пути и принципам.

Я что-то обещал, с содроганием осознал он наполовину обретенное воспоминание.

О боги — что?

Если предложить приз за самый отвратительный и зловонный притон в Санктуарии, «Кабак Хитреца» отхватит его обеими руками. Кстати, о руках. Опустите их вниз, поближе к поясу с деньгами и оружием… Кабак этот стиснут на невообразимом тройном перекрестке Кожевенной улицы, улицы Проказ Странного Берта и северо-западного изгиба Серпантина (рядом с Парком Неверных Дорог). Эти «улицы» — для тех, кто не против некоторой вольности и даже откровенного издевательства в терминологии — расположены в той части города, что зовется Лабиринтом. В его глубине — этой зловещей проклятой дыре во всем Санктуарии, а возможно, и на всем континенте (давайте не будем говорить о планете).

Всем обитателям Лабиринта и большинству Подветренной известно, где находится «Кабак Хитреца», но спросите их точный адрес, и никто не сможет указать его. Адрес этой забегаловки — не петляющее звено Лабиринта, называемое Серпантином; никто не скажет вам, что она на улочке, именуемой Кожевенной улицей; и уж, конечно, вам не назовут в качестве адреса улицу Проказ Странного Берта. «Кабак Хитреца» стоит там, на этом тройном углу, на этом уродливом перекрестке, где юный подражатель Ганса бестолковый Этавал получил удар волшебной тростью пару лет назад и где Менострик-Ложноприверженец, спасавшийся от кого-то бегством в весьма нетрезвом состоянии, поскользнулся на куче человеческих экскрементов и буквально прокатился по всем трем улицам, пока не остановился в зловонной, но подвернувшейся весьма кстати сточной канаве, обернувшись вокруг угла так, что его голова оказалась на помосте тротуара Кожевенной улицы, а ноги — в Парке Неверных Дорог. Это то место, где встречи постоянно перерастают в ссоры, потом в драки и даже побоища. Хитрый лекарь по имени Аламантис мудро снял помещение вверх по Кожевенной улице, нанял страшного на вид свирепого непьющего телохранителя и стал оказывать первую помощь пострадавшим на улице. Плату он брал вперед, спал большую часть дня и богател, да будет он благословлен и проклят.

«Кабак Хитреца»! Во имя Отца-Ильса, Хитрец заболел падучей и умер три года назад, но забегаловка по-прежнему звалась так, потому что никто не хотел признаться в том, что владеет ей, и взять на себя ответственность.

С другой стороны, со времени той Бейрыбьерожесибско-колдовской потасовки в «Распутном Единороге» и последовавших за ней эдикте и рейде — или рейде и эдикте, кто из власть имущих будет заботиться о любезности, когда в дело замешан Лабиринт — дела в «Хитреце» пошли в гору, словно прилив, когда луна в зените; или луна, когда небеса благоприятствуют ей; или небеса, когда боги ладят друг с другом. Кто-то стал богатеть в «Кабаке Хитреца», да будет он благословлен и проклят. Или она.

«Хитрец» и был тем местом, где встретились два бунтовщика-патриота, поджидая появления приглашенного гостя. В городе, захваченном сначала крутыми ранканцами, а потом еще более крутыми пучеглазыми из-за моря, бунтовщики-патриоты не смели назначать явки в замечательных заведениях фешенебельной его части, таких, как «Золотой Оазис», «У Гарри» или даже «Золотая Ящерица».

Эта пара ждала уже довольно долго, и один из парней, увешанный ножами, нервничал, вдребезги разбив кувшин с вином, две кружки, мизинец невинного соседа, плохо сколоченный стул и свое настроение.

— Было бы неплохо, если б этот сукин сын поторопился и пришел сюда, — сказал он, звали его Зип, и у него были такие глаза, что куда лучше смотрелись бы из-за решетки.

Второй, нахмурившись, с отвращением уставился на стоявшую перед ним кружку.

— Нет никаких оснований говорить так — тебе ведь неизвестно, кто его мать.

— Как и его отец, Джес.

Джес, пожав плечами, попытался улыбнуться на это замечание.

— Прекрасно. Тогда называй его ублюдком, но только оставь в покое женщин.

— Господи, до чего же ты чувствительный.

— Верно.

Зип ничего не сказал о том, как характеризует женщину само существование ублюдка, он просто не подумал об этом. Его ум не привык к логическим построениям и прочим мудрствованиям.

Он был бунтовщиком, а не мыслителем. Хотя едва ли был повстанцем-патриотом, как все о нем думали. Просто ему очень нравился один последователь Шальпы-Быстроногого, и он пытался подражать ему — до недавнего времени. Но теперь потерял к нему всякое уважение.