Мы жили с мамой в тупике,

В дощатом низеньком домке,

Где зимний ветер свиристел в утычках щельных.

Мечась, ища – чего, не зная сам,

Приехал дед однажды к нам

В рождественский сочельник.

Попил колодезной воды

И пропостился до звезды.

Мы в шумный дом в тот вечер собирались,

Где в тридцать человек встречали Рождество,

Но для него

Втроём остались,

Размётанной семьи

Осколком.

Со взваром чаша. Блюдечки кутьи.

В серебряных орехах крохотная ёлка{34}.

Дрожало несколько свечей в её ветвях.

Лампада кроткая светилась пред иконой.

В малютке-комнатке, неровно освещённой,

Огромный дед сидел – в поддёвке, в сапогах,

С багрово-сизым носом, бритый наголо,

Меж нашей мелкой мебелью затиснут.

Ему под семьдесят в ту пору подошло,

Но он смотрел сурово и светло

Из-под бровей навислых.

Дед начал жизнь с чебанскою герлыгой

В Тавриде выжженной, средь тысячных отар,

В степи учился сам, детей не вадил к книгам,

Лишь дочь послал одну – лоск перенять у бар.

Она взросла неприобретливого склада,

И мне отца нашла не деньгами богата –

Был Чехов им дороже Цареграда,

Внушительней Империи – премьера МХАТа.

Сникали долгие усы у старика, какие раньше

Носили прадеды его и деды на Сечи.

Светилась кожа мамина оранжево

От ёлочной свечи.

И тихо тёк покойный тёмный вечер.

Кивала мама мне, чтоб деду не перечил,

А он, подавленный, неторопливый,

С какой-то вещей скорбью говорил.

Раскрыла Библию на повести об Иове

Его рука{35} в узлах набухших жил.

…Сходились судьбы их, однако не совсем:

Начавши с ничего и снова став ничем,

Всё потеряв – детей, стада, именье, –

Молил смиренья дед, но не было смиренья!

Одиннадцатилетний, в утешенье

я дедушке сказал:

«Ты – не жалей.

Наследства б я из принципа не взял».

Ещё мы спали – дед поднялся, охая,

И, половицами скрипя, ушёл в собор к заутрене.

Ещё мы нежились в приятной тёплой судреми –

И вздрогнули от грохота:

Долбили в дверь ногою, как тараном.

На локте мама вскинулась с дивана,

К окну, к двери метнулась,

Опять к окну,

Немея повернулась:

«О Боже! Г П У!»

И двое их вошли в морозных клубах,

Огромных, чудилось, широкоплечих, –

В перепоясанных тулупах.

И дверь оставили распахнутой на стужу.

И сбили ёлку локтем неуклюжим.

Отпали ставни. Из кровати строго

Я в свете дня на старшего взглянул.

Лицо его чернело, закалев от ветрожога,

И круто выступали кости скул.

Будёновки засаленный шишак.

Петелька рваная. Чугунный подбородок.

«Гражданка Нержина? А гражданин Щербак –

Отец ваш – где?.. Ушёл молиться? Вот как…

Должно быть, есть что волку старому замаливать –

Поплёлся по такому холоду!

Ну что ж, гражданочка, а вам пока – вываливать

Золото».

– «Ка-кое?!» – «Жёлтое». – «Нет у меня». – «Но-но!»

– «Оно не нужно мне!» – «Так нам зато нужно!»

– «Ей-богу – нет…» – «Чего? Монет?

Не обязательно. Шитьём от эполет.

Посудой можно, бриллиантами и слитками,

Идём навстречу, понимаем.

И если золотом мундирчик вытканный,

То – принимаем».

– «Как странно… Бриллианты и посуда…

Прошло двенадцать лет. Откуда?

В голодный год на масло, на муку…»

– «Ку-ку!

Я вам напомню: выдавлена проба

Такая – девяносто шесть{36}.

Взломаем пол, диван распорем. Обыск?..

Я знаю – есть!»

– «Товарищ, верьте, я…» – «Я не товарищ вам!

Я, может быть, руки вам не подам!

Я – гражданин для вас, мадам!

И вам придётся ехать с нами, если…»

– «Мне?.. Как же я?.. А сын?!.»

Он снял тулуп, уселся прочно в кресле:

«Но вам дороже – золото? Сын проживёт один».

Мать заметалась. Дрожью губ

Ловила воздух ли, молилась.

«Я не пойду! Я не могу!!»

И, пальцами хрустя, остановилась.

Упали шпильки – и рассыпались каштановые пряди

Её волос, причёсанных поспешно, –

Я видел только взгляд его, и в этом взгляде –

Усмешку.

Себя не помня, с потемневшими глазами

Я на кровати встал на помощь маме

И, весь дрожа, что мне в ответ

Над головой засвищет? –

«О чём ты просишь их? Сказала нет – и нет!

Пусть ищут!»

Но – улыбнулся старший. Я стоял.

Чуть до колен спускалась рубашонка…

Он подошёл и пробурчал:

«А? Выкормили тут волчонка…

Ну, расскажи, с кого берёшь пример?

Кричать ты, вижу, звонок».

– «А что грозитесь? Ордер есть? Я пионер,

А не волчонок».

– «Да… Цепкие растут они в советский век…

Читаешь что?» – Взял книгу. – «Лондон. Джек»{37}.

Я чувствовал, я знал, что с нами всё он мог.

Смущал меня в словах его задумчивый привет

И глаз жестоких размягчённый свет.

Мать успокоилась: «Не простудись, сынок.

Ищите. Нет».

Он сел писать. И, протянув ей лист,

Чернильницу придвинувши, сощурился чекист:

Не дрогнет ли её рука?

«Я… заверяю… золота ни грамма…

Во время обыска откроется… статья УК…»

Уже перо макнув, спросила мама:

«А обручальное кольцо?.. О муже память… Ничего?»

Но младший вырвался: «Хо-го!

Какого ж чёрта вы молчите?

Тащите, дамочка, тащите!»

Ни на кого не глядя, от стола

Мать тихими шагами отошла,

Спиной к обоим стала,

Из бисерной шкатулки потемневшее достала,

Упала головой,

Губами и щекой

Прижалась, –

Вернулась лебединым шагом,

Взяла бумагу,

Расписалась.

Чекист швырнул кольцо, как будто горячо,

С ладони на ладони мякоть,

Спустил в карман – и с чем-то там ещё

Оно столкнулось тихим звяком.

Как всякий раз от литургии,

Мой дедушка вернулся тих и светел.

Под притолкой нагнулся, где другие

Не нагибались, и… заметил.

Ни бровью не повёл. Спокойно стал под образ,

Прочёл молитву вслух, перекрестился истово,

Как будто и не видел он гостей недобрых

Иль не признал чекистов в них.

Поцеловал, поздравил мать

И подошёл меня поцеловать.

И лишь когда усами жёсткими к щеке моей приник,

Я ощутил, как изнутри

Дрожал старик.

Подручный тотчас пересел к двери.

А старший, о-локоть на стол,

На скатерть – пепел от махорки,

Не отрываясь, снизу, зорко

За дедом следом взглядом вёл.

Дед выпрямился, снял кожух,

Подбитый вытертой мерлушкой.

Поставить ногу негде было в комнатушке, –

Он всё не видел этих двух.

И усмехнулся старший: «Что ж вы нас не поздравляете?

Захар Федорыч, а? На Органы ль вы злы?»

– «Шось я нэ чув,

шо вы Господни праздныки справляетэ.

То – видколы?»

– «Ну, расскажите, как пришёлся вам собор?

Заутреня? Как –  хор?

Служил – архиерей?»

– «Вин…» – «Замечательно. И с клиром?

Его послушать вы и ехали из Армавира?..

Да что вы смотрите на нас, как на зверей?

Мы – к вам… У вас – большой багаж?

С собою? На вокзале малость?»

– «Якый багаж? Хиба ж

У мэнэ шо осталось?»

– «Ограбили?» – «Дочиста».

– «В вагоне?!»

– «Ни. Та хай бы им сказыться – коммунисты.

Як був переворот. Шоб людэй грабыть,

Ума вэлыкого нэ трэба, мабуть».

– «Вот неприятность! Ай-ай-ай!..

Ну что ж, погреемся. Хозяйка, ставь нам чай,

Да, может, рафина-адик недоко-олотый…»

И вспрыгнул тигром: «От – ве-чай!!!

Где – золото?!»

Отпрянул дед: «Якэ?

Шо вы?»

– «Собака! Пёс! Такого слова

Не знаешь в русском языке?

Где золото?» – «Якэ?» – «А то, что в бочке.

В бочоночке! В земле!! В ларце!!!

Пятёрки николаевские! По мешочкам!

И то, что ты привёз до дочки…

Спиной, мадам… Вот подпись, ну!» – «О це?»{38}

– «Да, це! Она призналась, где ты прячешь».

Сверкнув глазами, дед отвёл бумагу: «Як скаженый,

Шо прычипывся ты до мэнэ?

Я бэз очёк нэ бачу».

– «Надень очки». – «Мэни нэ трэба. Сами и смотрить.

Ось, в роте едва зуба золотых – возьмить,

А золота я николы не ймав

И нэ ховав».

– «А что ж ты ймав?»

– «Земли две тыщи десятин. Худобу».

– «Две тысячи??» – «Булы за мэнэ бильш».

– «А золото?» – «У зимлю сиять? Хлеборобу

Якый з ёго барыш?»

– «И что имел – куда ж ты дел?» – «Куды?

Та я ж кажу – забралы». – «Кто?!» – «Жиды».

– «Но столько лет ты чем живёшь? Каков твой труд?»

– «А побыраюсь я. Шо люды добрые дадут,

Хто в мэнэ запрежь зароблялы гроши».

– «И что ж, дают?» – «Дают. Хто хлиба, хто сальца».

Чекист осклабился: – «Ка-ким ты был хорошим!

За ридного отца?..»

Вздохнул старик: – «Нэ так, як вы, хозяйнував:

Сам жив – и людям жить давав.

А шоб уси равны булы –

Того нэ будэ николы.

Нэ будэ нас, так будут иньши,

Ще, мабуть, гирши люды, злиши…»

Чекист поднялся резко: «Ну,

Там разберёмся, в ГПУ.

Не из таких в подвалах выбивали блажь.

Подумаешь – и зубы сдашь».