Вот и солнце прорвалось сквозь тучи,

И покорно Волга улеглась.

Так за вёсла твёрдою рукою!

Поплыли,

Где на двести вёрст Самарскою лукою

Волгу отшвырнули Жигули{15}.

Сладость есть и в малом и в великом.

Между сосен, вперегонку, с перекриком

Вымахнуть, запыхавшись, на кручу! –

Тут раскинуться на выгретой, пахучей

И никем ещё не топтанной траве;

Отдаваясь тишине дремучей,

В небо жмуриться без мыслей в голове,

Никому и ничего не должен…

Жи-гу-ли!.. Какая-то в вас правда!..

Раздробилось зеркало в Заволжьи

И застыло в озерках-бакалдах.

Нет теченья! Плёсы недвижимы.

Близко дальнее, а крупное –

мало непостижимо.

С коробок от спичек – баржа на подчале.

Замерла ли? Тянут её таском?

Хоть заплачь от этой веющей печали!

Хоть христосуйся – такая в сердце Пасха!..

Мирный бор овершьями колышет,

Запахом смолы и солнца пышет.

Жёлто тлеют иглы в медном сосняке.

К югу, поверх сосен

Облачко относит

Медленно, в покойном высоке.

Под травой краснеет земляника,

И грибы столпились возле пней.

Разве в малом меньше, чем в великом,

Веской мудрости коротких наших дней?..

Через день взгляни на правый берег –

Сланец, скалами пластованный, белесый,

Стук стволов паденья, пил железный верезг,

Люди серые с лопатами, кирками

Горы облепили муравьями.

Экскаваторы, лебёдки, вагонетки,

Грохот, скрежет, и столбится едко

В лёгкие и в небо каменная мгла…

Это будет чудо Третьей Пятилетки –

Перемычка Волжского Узла.

О, грядущее переустройство мира!

Мы войдём в тебя наукой и уменьем!

…А кому кирку?.. Не из-под наших кирок

Пусть разбрызгиваются каменья!

Привезут, найдут неученную рать, –

Что над этим голову ломать!

…Так мы плыли в гладком беззаботьи,

И, наверно б, нам на ум не вспало:

Что за люди там кишат в лохмотьях?

Что за люди бьют вручную скалы,

Катят тачки в гору по тропинкам? –

Сам, как глина, побуреет человек…

В невесёлом месте, в Красной Глинке{16},

Мы однажды стали на ночлег.

Правый берег вскопан, взбугрен, бурый.

Штабелями досок и бревён,

Мусором, щебёнкой – левый завалён.

Перекатом Волга мчится хмуро.

Мы причалили, да плох нам выпал сон:

Выстрел. – Новый. – Очередь. – И ржавый

Звон от рельс на нашем берегу.

С фонарями в зарослях облава

Заплясала, заметалась на лугу.

Засветились пристань и бараки,

Шли моторки, воду Волги пеня…

Из моторок прыгали собаки,

Заливаясь в ярости и пене,

За собой вожатых мчали в темень,

Хрипло лаяли и обрывали привязь,

Кто-то выволок на берег пулемёт.

Словно в бой, с винтовками навывес,

Пробежал запыхавшийся взвод.

Не понять – война или охота?

Ладно, греемся; не трогают – и рады.

Вдруг у нас над самым ухом кто-то:

«Вот они! А ну, вставайте, гады!

Подымайтесь! Застрелю, заразы!»

Шутки плохи, тут не отлежаться.

Из-под одеяла высунулись разом –

Вислоухие испуганные зайцы:

– «Мы – туристы. Что вы к нам, товарищ?»

Но товарищ плюнул от обиды.

– «Хто? Туристы?? Шляются здесь, твари…

Чтобы я на Волге больше вас не видел!»

Перекошенный, разгорячённый,

Освещён недоброй дрожью света,

Пляшущую руку с пистолетом

Долго опускал он, огорчённый.

Их всю ночь ловили. С места заклятого

Мы ушли под утро, торопясь уплыть,

Чтоб не рвать, что в сердце дорогого.

Чтоб не думать. Чтобы позабыть.

Подымалось солнце над лугами.

Красное, в торжественной игре,

Жигули оно зажгло, как пламя,

Озарило мёртвые машины на горе,

Раздробилось радугой росяной через лес,

Багряницей разостлало водной глади скатерть, –

И вот тут-то вывернулся нам наперерез

Арестантский катер!

Он скользнул, едва нам нос не срезав,

И послал короткий частобой,

Он прошёл, как будто гром железа

Кандалов рассыпал за собой.

Бугорками волн взбелели волоконца,

Закипела, забурлила полоса реки –

Эти лица! лица, обернувшиеся к солнцу!

И с бортов – конвойные штыки.

Вот они, кто там кирками машут! –

Только нескольких и рассмотрели мы.

Кто они?.. За что их?.. Не расскажут…

Тихие, стояли у кормы.

Что-то было в лицах их заросших,

В складках, не черствеющих у глаз,

От чего пахнуло всем хорошим,

С детских лет несбывшимся повеяло на нас.

Оба без отцов, ведь мы и шли бродяжить

По краям родной неведомой земли,

Чтоб мужскую взвесить эту тяжесть,

От которой матери, солгав, уберегли.

Нас заметили. Переглянулись.

Может, вспомнили своих мальчишек-сыновей.

Чуть заметно

Вслед нам

Улыбнулись,

И у каждого по-своему взметнулось у бровей.

И – промчало катер. И Андрей в сомненьи

Протянул: «А что, сейчас бы к Самому

Молодой, второй явись бы Ленин, –

Он бы – не попал в тюрьму?..»{17}