В день, когда узнал я вас по имени,
Бытию и плоти вашей я не придал веры.
Это было в мае. Из болот, от Ильменя,
Мы пришли к Орлу, на солнечную Неручь.
Ни зерна ржаного. Ни плода. Ни огородины.
Край тургеневский, заброшенный и дикий…
Вот когда я понял слово Родина –
Над крестьянским хлебцем, спеченным из вики, –
Горьким, серым, твёрдым, как булыга,
В мелких чёрных блёстках, как угля кристаллах…
Сморщенная бабушка невсхожею ковригой
Нас, солдат голодных, угощала.
Были мы обстреляны и на пустое слово – кремни,
Но, видав под Руссой только ржавую болотистую мредь,
Мы сошлись на том, что здесь, за эту землю,
Как-то и не жалко умереть.
То весенним дождиком омыта,
То теплом безудержным облита,
Не обсеяна, – травинками тянулась к благодати,
Колыхая радостную боль в солдате.
Перекрестки, церкви, избоньки косые
Оспины войны носили.
На горе алели на закате
Камни неживого Новосиля.
По овражкам – мирные ручьи.
В сочных рощах – соловьи!..
В полдень – пчёл жужжание. Степных цветов головки.
По колено – шелестящая духмяная трава.
И в стеблях её запутались листовки
О какой-то армии РОА,
О Смоленском Русском Комитете,
Имена незнаемые, Власов на портрете{69}.
Не скрестясь в бою – в листках, дождями съёженных,
Нам сдаваться предлагали нагло.
Так это казалось мертворожденно!
Так это немецким духом пахло!
И написано – чужой рукой, без боли,
Русскими? Не верилось никак.
И рассеивал-то их по полю
Равнодушный враг.
Но – пришлось поверить. Наши одноземцы
В униформе вражеской держали оборону
Намертво! дрались отчаянней, чем немцы! –
Для кого? – несчастные! – для чьей короны?..
Легче немцам было к нам попасть, чем русским.
Наши ваших, ой, не жаловали в плен!
…Помню дымный жаркий полдень под Бобруйском,
Взрывы складов и пожарищ тлен.
Закипающее торжество котла!
На дыбках и впереверть немецкие машины.
По шоссе катилась, ехала и шла
Наша победившая лавина.
Хруст крестов железных под ногами,
Треск противогазов под колёсами,
Туши восьмитонок под мостами,
Целенькие пушки под откосами,
Битюги, потерянно бродящие стадами,
«Фердинандов» обожжённых розовый металл{70},
Из штабных автобусов сверкание зеркал,
Фотоаппараты, рации и лампы,
Пламя по асфальту от разбитых ампул,
Ящиками порох, бочками бензин,
Шпроты вод норвежских и бенедиктин.
А навстречу, без охраны, бесконечной вереницей
Тысячами шли усталые враги,
У переднего записка: «Посылаю фрицев.
Кто там будет ближе – в плен им помоги».
Обессилевши, ложились у дороги и вставали,
И, поддерживая раненых, опять брели.
Их не трогали. Из них шофёров выкликали
И сажали за трофейные рули.
Но когда под иззелена-серым
Дознавались братца-землячка, –
Прыгали, соскучась,
Окружали, скучась,
Матерились, били
Или,
Взглядом допросясь у офицера
Дозволяюще-небрежного кивка,
Отведя в сторонку, там решали участь
Облачком дымка.
Робкой группкой, помню, шло вас до десятка,
Я катил своих машин шестёркой,
Спрыгнул на ходу и, развевая плащ-палаткой,
Опустился перед вами с горки.
Руки на-грудь, замер изваяньем:
«Русские? – «Так точно». – «Власовцы?» – Молчанье.
Вдруг поняв, что я принёс не злое,
Сдвинулись ко мне с доверчивым теплом,
Словно лоб мой не таврён эмалевой звездою,
Ваша грудь – серебряным орлом.
Оглядясь – не слушает услужливое ухо? –
Я не больно вольно княжествую сам, –
Гневно, повелительно и глухо
Я сказал, переклоняясь к вам:
«Ну, куда, куда вы, остолопы?
И зачем же – из Европы?!
Да мундиры сбросили хотя бы!
Рас-сыпайсь по деревням! Лепись по бабам!..»
Онемели. Почесали в затылях.
Потоптались. Скрылись в зеленях.
И хотел бы верить, что с моей руки
Кто-нибудь да вышел в приймаки.
На шоссе взбежав, я сел, поехал дальше.
Солнце било мне в стекло кабины.
Потаённые я открывал в себе глубины,
О которых не догадывался раньше.
…Вашей жизни, ваших мыслей след
Я искал в берлинских передачах{71}
И страницы власовских газет
Перелистывая наудачу –
Подымал на поле боя и искал чего-то,
Что за фронтом и за далью скрылось от меня.
И – бросал. Бездарная работа,
Шиворот-навыворот советская стряпня:
То артист заезжий выступал паяцем,
Тужились смешить поэмкой «Марксиада»
Со страниц листка, –
Но от этого всего хотелось не смеяться:
Душу опустелую рвала досада
И тоска.
Зренья одноцветного, мертвенности руки
Я узнал разгадку много позже:
Всё это писали, оскоромясь, те же, тоже
Школы сталинской политруки.
Утолить мою раздвоенность и жажду
Мог бы кто-то, на тропу мою война его закинь,
Но – не шёл. Лишь подразнить однажды
С власовцем таким свела меня латынь.
Хоть латынь из моды вышла ныне
(Да была ль ей мода в вотчине монголов?) –
Я люблю мужскую собранность латыни,
Фраз чекан и грозный звон глаголов.
Я люблю, когда из-под забрала
Мне латынью посвящённый просверкнёт.
В польскую деревню на закате алом,
Выбив русских, мы вошли. На полотне ворот,
Четырьмя изломами черты четыре выгнув,
Кто-то мелом начертил врага эмблему
И, пониже, круглым почерком: «Hoc signo
Кто ты, враг неведомый? Ты с Дона? Или с Клязьмы?
И давно ли на чужбине? и собой каков?
И кому писал ты? Разве
Учат Тита Ливия в гимназиях большевиков?{72}
И ещё – что ослепило вас, что знак паучий
Вы могли принять за русскую звезду?
И – когда нас, русских, жизнь научит
Не бедой выклинивать беду?
