"Нам необходима критика чувств", говорит он в другом месте. Но критика чувств и есть кризис чувств, вернее, кризис субъективистического их грима, разоблачение в них психологии актера и очищение. Результат очищения прекрасно выражен Фихте в посвятительной надписи Гёте; мы уже знаем эти слова: "чистейшая духовность чувства". Именно духовность чувства сокрыта под пестротою душевных нарядов его. Очищенное, оно не просто объективируется, но и становится в некотором роде лотом объективности. На таком вот чувстве и воздвигнуто "Учение о цвете" Гёте; здесь же ключ к правильному прочтению слов: "Чувства не обманывают". Они обманывают там, где господствует недоверие к ним и нежелание очистить их до фильтров объективности; санкцию на обманчивость дает им неумение понять, что так называемая "субъективность" есть не что иное, как болезненный нарост на чувстве, его катаракта, и что плох тот хирург, который, вместо того чтобы убрать со зрения катаракту, выкалывает глаз: "лучше уж ходите слепым, так как зрение субъективно". Оно не субъективно, отвечает Гёте: "глаз образуется на свету для света, дабы внутренний свет выступил навстречу внешнему". Оно лишь

165

нуждается в оздоровлении и воспитании. "Объективность" чувства равносильна для Гёте здоровому чувству; "наши чувства, поскольку они здоровы, - говорит он, - правдивее всего выражают внешние отношения". Не в этом ли следует, между прочим, искать причину сильнейшей его неприязни к романтикам, в частности, к Генриху фон Клейсту, еще одной жертве эффектно сымпровизированного душевного маскарада, принятого им за реальность и убившего его. Вспомним еще раз слова Гёте: "Я всегда считал мир гениальнее моего гения". Человек, сказавший такое, не может быть самоубийцей или больным; корень болезни в "жвачке собственного вздора". Потрясающее впечатление производят слова старого Гёте, произнесенные им после ознакомления с картинной выставкой собрания его друга Сульпиция Буассере: "Вот вдруг вырастает передо мною совершенно новый, до сей поры совершенно неведомый мне мир красок и образов, который насильственно выгоняет меня из старой колеи моих воззрений и ощущений, - новая, вечная молодость; и посмей я здесь что-нибудь сказать, та или другая рука протянулась бы из картины, чтобы ударить меня по лицу, да и поделом было бы мне".

В сущности, речь идет здесь о применении к чувствам метода первофеномена. Не штамповать их метками "субъективности", "низменности", "лживости" и т. д., но создать им условия, при которых они могли бы выговориться сами о себе. Очищение в этом смысле и есть различение в них существенного и несущественного и сведение их к простейшим первоначальным факторам, свободным от всяческих примышлений и эмоциональных издержек. Тогда-то и выясняется, что не чувства сами по себе субъективны, а скорее уж так называемые априорные ярлыки, навешиваемые на них. "Человек сам по себе, - говорит Гёте, - является, поскольку он пользуются всеми своими здоровыми органами

166

чувств, величайшим и точнейшим физическим прибором, какой может быть создан". Парафразой к этим словам было бы: и он есть ничтожнейший и лживейший физический прибор, поскольку он пользуется своими больными, т. е. неочищенными органами чувств. Но первофеномен чувств оказывается зорчайшим познавательным органом, и если логическая возможность точных наук покоится на синтетических априорных суждениях, то реальная их возможность обусловлена именно объективностью чувств, самопроявившихся через первофеномен.

Дело однако не замыкается в рамках только познавательной значимости. Гёте идет дальше: в сферу морали. Очищенное чувство показывает и в этом отношении поразительные результаты. Я снова вынужден обратиться к Канту, негативному двойнику гётевских достижений: по Канту, всякое "я хочу", даже если оно и преследует самые совершенные цели, неморально, поскольку моральным может быть только "я должен" (даже если при этом "я не хочу"). Этот ригористический бред удостоился бессмертного шиллеровского смеха:

Ближним охотно служу, но - увы! - имею к ним склонность.

Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?...

Нет тут другого пути: стараясь питать к ним презренье

И с отвращеньем в душе, делай, что требует долг.

"Лишь чувственно-высшее, - свидетельствует Гёте, - есть тот элемент, в котором может воплотиться нравственно-высшее". Это значит: чувства вообще не нуждаются ни в какой извне предписанной морали, ибо мораль присуща им самим; каждое чувство изначально морально; оно лишь покрыто "субъективным" гримом, скрывающим его первородство, и потому выглядит низменным. Очищение

167

от этого грима кульминируется, по Гёте, в "чувственно-высшем", и тогда нравственность проявляется в чувствах не через искусственно привитый "моралин", а естественно, т. е. человек начинает морально реагировать на происходящее путем не рефлексии, а рефлекса, с быстротою чисто мышечной реакции: делаю так не потому, что должен, а потому, что хочу и не могу иначе.

Предел чувственных возможностей провидит Гёте в объединенности всех чувств. Метод интенсивных упражнений снимает разделяющие их перегородки и позволяет им обмениваться функциями. "Глаз, - говорит Гёте об архитектуре, - берет на себя функцию, права и обязанности уха". "Чудесный факт, - говорит он в другом месте, - что одно чувство может вдвигаться на место другого и заменять недостающее". Ничто не могло отвлечь Гёте от этой свободной вариации, посредством которой он осиливал (и создавал одновременно) высшую математику чувств. Даже "Римские элегии", прекраснейший памятник не стыдящейся себя эротики, явственно отмечены следами этой ни на минуту не прекращающейся работы. "Зрю осязающим оком, зрящей рукой осязаю", сказано в них о мраморе и грудях возлюбленной. Взаимозаменяемость чувств, гибкость и пластичность их жизни имеет целью развитие нового чувства, или органа восприятия. Цель Гёте - "при родстве чувств взирать на одно идеальное чувство, в котором объединяются все они".

Ist somit dem f;nf der Sinne

Vorgesehn in Paradiese,

Sicher ist es, ich gewinne

Einen Sinn f;r alle diese*.

* И если каждому из пяти чувств предусмотрено свое в раю, то я наверняка приобрету одно чувство для всех пяти.

168

Эта тема, кстати сказать, нашла в немецкой поэзии гениальное продолжение, став центральной идеей поэтики Рильке. В чисто гётевском смысле определяет Рильке творчество поэта, задача которого заключается в "одновременном и соразмерном участии всех пяти чувств". Совершенное стихотворение для Рильке - это мир, "поднятый одновременно пятью рычагами"; поэт охватывает вырезы чувств во всей их широте и как можно шире растягивает каждую подробность, "дабы прыжок через пять садов на одном дыхании удался однажды его опоясанному восторгу". Об этом же гласит и .последний сонет из цикла "Сонеты к Орфею", наивысшего после Гёте и от Гёте идущего достижения немецкой поэзии:

Тихий друг пространств, взгляни, как полнит

даль сквозную каждый выдох твой.

На стропилах темной колокольни

изойди в звучанье. Этот бой

боль твою ствердевшую растопит

в преосуществлении сплошном.

В чем, скажи, страдальческий твой опыт?

Если горько пить, стань сам вином.

Будь на перекрестке в эту ночь