© Ройтбурд Л., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

В детстве ее называли по-разному. Верой всегда звала бабушка. Она была важной и строгой дамой, курила папиросы и красила губы ярко-красной помадой. Папа над ней посмеивался и тайно окрестил тещу «Дьяволом революции». Сам он называл дочку Верочкой. Мужчина вообще не признавал пафоса и сдержанности в общении с детьми. И когда бабушка ровным размеренным тоном произносила веское Вера, тут же приподнимал брови и корчил смешную рожицу, отчего дочери хотелось смеяться, а не втягивать голову в плечи, как это обычно бывало при общении с бабушкой.

Подружки в школе звали Верусей – она была доброй, мягкой, покладистой, говорила тихим, вкрадчивым голосом, и даже в ее имени хотелось слышать нежность и теплоту. Учителя заглядывали в журнал и, поразмыслив минуту-другую, вздыхали: «Сазонова» – у них, в отличие от девочек, не было причин радоваться существованию этой девочки.

– Ни рыба ни мясо, – говорил классный руководитель – историк. Девочка путала даты и упорно не хотела замечать никакой разницы между Куликовской и Бородинской битвами.

– Посредственно, весьма, – хмурился математик. У доски ученица плыла и тонула в дебрях уравнений, теорем, слагаемых и множителей.

– Вопиющая безграмотность и никакой аккуратности! – хваталась за голову русичка. Девочка делала по три ошибки в каждом слове и сажала по несколько клякс на тетрадной странице.

– Полное отсутствие всякого присутствия, – объявляла учитель рисования, когда вместо яблока на натюрморте расползалось нечто неопределенное, напоминающее то ли грушу, то ли огромный лимон.

В том же духе высказывались биолог, физик и трудовик.

Она не разбиралась ни в соцветиях, ни в оптике, ни в устройстве швейной машинки.

И только голос учителя музыки выбивался из стройного хора.

– Талант. Настоящий! – охала та и отправлялась к девочке домой разговаривать о том, что талант надо развивать.

– Певичку из Веры хотите сделать? – щурила глаза бабушка и затягивалась папиросой, выдыхая едкий дым прямо в лицо гостье. – Не позволю!

– Инструмент, наверное, дорогое удовольствие, – вздыхал папа. – Мы сейчас не осилим. Простишь, Верочка?

Девочка согласно кивала. Петь любила, но профессиональных занятий побаивалась (а ну как и там всех разочарует и заставит хвататься за голову и сердце из-за своей никчемности и бестолковости). Да и потом, когда заниматься? Папа весь день на работе, бабушка то на кухне, то на очередном партийном съезде, мама третий год лежит после родов (что-то там стряслось ужасное с позвоночником. Название длинное, специальное. Девочка, конечно, не помнит, да и зачем? Главное – результат, а как он там называется по-научному, мамин паралич – не все ли равно?). Она лежит и раздает с кровати поручения, а за близнецами (братишкой и сестренкой) глаз да глаз нужен.

– Веруня, возьми это! Веруня, подай то! Веруня, сходи туда! Принеси! Убери! Положи!

А еще и маму надо накормить, обтереть, переодеть и поговорить обязательно. Иначе снова впадет в депрессию, будет лежать целыми днями и смотреть в потолок, а Веруня без четкого руководства как без рук. У нее тогда работа застопорится и будет буксовать. Посуда останется немытой, вещи – раскиданными, а близнецы – нечесаными.

В общем, работы хватает, дел невпроворот. Она их и делает. Ей не тяжело. Правда, посуду бьет часто и одежду малышам заляпывает. Такая вот неаккуратная. Бабушка качает головой, кривит пурпурные губы и вздыхает:

– Ох, Вера, Вера.

Папа приходит и кидается на подмогу, оттесняет дочку:

– Иди-ка, Верочка, погуляй. Погода на дворе какая!

А там, кроме погоды и подружек, скачущих через скакалку, злые мальчишки, что, завидев девочку, станут свистеть, улюлюкать и громко орать обидные кричалки:

– Верка, Верка – в попе грелка.

Или еще хуже:

– Сазонова Верка – корова Сопелка.

Сопелка – потому что у нее аденоиды. Нос вечно сопливый, забитый и хлюпающий, и она им громко и натужно сопит. А корова – потому что девочка полная. А как иначе, если вместо еды – сплошные перекусы. Бабушка кашеварит, конечно, но пока всех накормишь-напоишь, самой о себе заботиться охота пропадет. Кусок хлеба в рот засунешь, яблоком похрустишь – да и ладно. А за куском хлеба тянется баранка, за ней – пряничек, а потом и сухарики на закуску. Как тут похудеешь? Да она и не старается. Даже наоборот. Худеть нельзя. Ей сила нужна и мощь. Будет тощей – не сможет ни маму ворочать, ни ребятню таскать.

Ребятня, кстати, получилась славной. В меру хулиганистая, в меру послушная. Бывает, нашкодят, нашалят, а потом встанут перед старшей сестрой (Пашка глазки в пол, Машка с ноги на ногу мнется) и тянут дружно:

– Плости, Велуня.

Иногда уставала, сердилась, говорила:

– Все, команда. Тишина на корабле. Мне уроки надо делать.

Близнецы хоть и маленькие, но понятливые. В уголок отойдут, шушукаются, сидят смирно. Пять минут. А потом снова-здорово:

– Велуня, поиглай, почитай, ласскази!

Какая тут алгебра? Да и музыка? Разве что в виде колыбельных.

– Баю, баюшки, баю, – выводила протяжным сопрано. Папа улыбался, мама смотрела в потолок, бабушка уходила дымить на лестницу, Пашка и Машка закрывали глаза и шептали из-под старых лоскутных одеял:

– Спокойной ночи, Велуня.

В июне сорок первого близнецам исполнилось три. Они здорово выросли и начали выговаривать звук «р», но старшая сестра так и осталась Велуней. Теперь она водила их в садик. Заплетала косы Маше, завязывала шнурки Паше и обоим нещадно высмаркивала носы, чтобы не сопели, как она. Велуне было тринадцать. Она мало изменилась. Вытянулась, конечно, но и округлилась не меньше. По двору не ходила, а шмыгала, в школе, скорее, отсутствовала, чем присутствовала, а дома пахала споро и весело, подпевая включенному на улице репродуктору. Посуду больше не била, вещей не пачкала, борщей не пересаливала. И даже в бабушкином безэмоциональном и сухом «Вера» появились казавшиеся нелепыми нотки уважения.

На фронт папа не ушел, а сбежал. Думал, даже в окопе лучше, чем в комнате, пропахшей лекарствами, слезами, унынием и лозунгами о победе коммунизма. Не знал, куда податься, да и побаивался. Теща все-таки не абы какая: вхожа в кабинеты и разные важные организации. У них, как известно, длинные руки и всевидящее око. Лучше не связываться. А тут такая удача – война. Уйдешь без всяких претензий, никто и слова худого не скажет. Не сказали. Ни тогда, ни потом. Так уж принято: о покойниках либо хорошо, либо ничего. Бабушка поджимала губы и помалкивала, а Велуня напоминала близнецам, каким папа был замечательным и как их любил. Они верили. Старшая сестра никогда не обманывала. Один только раз, когда обещала, что уедут из Ленинграда вместе. Так не специально. Девочка же не думала, что у ног устраивающей отъезд бабушки разорвется бомба, и надежда на всеобщее спасение будет похоронена вместе с ней. Обманула и во второй, когда сказала, что маму ночью эвакуировали вместе с другими тяжелобольными и они обязательно встретятся после войны. Мама умерла не от голода: перерезала вены вилкой. Днем услышала, что открыли Дорогу жизни, решила, что по ней дети смогут пройти только без нее, и освободила путь.

Велуне было пятнадцать. Ее приняли на оборонный завод, а близнецов забрали в эвакуацию, позволив укутать их посильнее и услышать на прощание такое сладкое и родное:

– Спокойной ночи, Велуня.

Спокойными ночи у нее не были до тех пор, пока не исполнилось восемнадцать и она не получила, наконец, разрешение забрать Пашку и Машку из детского дома.

– Дура! – говорила соседка по квартире. – Война закончилась вместе с мужиками. Ты хоть и некрасивая, но молодая, да еще с законными метрами. Хоть какой-нибудь жених, пусть плохонький, да найдется. А с таким довеском кому нужна?

Велуню подобные мысли не посещали. Заботило только одно: найти, забрать, обнять, привезти. Успокоилась, когда ее обвили детские ручонки, зашмыгали носами, завизжали в самое ухо: