Улыбка внезапно слетела с Гавроша, будто ее стерли. Рот растянулся во всю ширь ставшего грубым, жестоким и дерзким лица.

– Вырвать можно сердце. Тебе пока не за что, – ткнул он пальцем в цыгана, – твоя чаша еще недостаточно полна. Зато вы двое… У вас плещется через край.

– Ты что гонишь, гад? – побагровел от ярости Дюбель. – Ты что, ёптать, несешь, шняга?!

– А ты не расслышал, блатной? На тебе загубленные души. На тебе единоутробные сестры, ты их насиловал с детства. На тебе мальчишка, повесившийся здесь, в туалете. А на тебе еще больше, – обернулся Гаврош к Питону. – Если мироздание оставит вас жить, за вами потянутся трупы. Десятки…

Гаврош не договорил. Страшный прямой в лицо швырнул его на спинку шконки. Кирзовый ботинок вломился в пах, сложенные замком кулаки – в висок.

– Хорош, пацаны, – оттаскивал корешей Табор. – Хорош, говорю, до смерти же забьете!

Дюбель, хрипя от натуги, отвалился в сторону.

– Гад такой, ёптать, – бормотал он, с ненавистью глядя на корчащегося на полу измаранного кровью подростка. – Мне не жить, говоришь, падла? Это тебе, ёптать, не жить!

– Неделя карцера, – определил Табор, с трудом удерживая вырывающегося из рук Питона. – И чего вы взбеленились, пацаны? Ночью бы втихаря разобрались.

– Бросьте, бросьте, – поднял окровавленное лицо с пола избитый. – Зачем откладывать до ночи? Я рад, что все решилось уже сейчас.

Он с кровью выхаркал крошево зубов и безмятежно, приязненно улыбнулся.

– Еще двое, – устало пробормотал дежурный. – Ну и куда их?

Камеры в пересыльной тюрьме ломились от заключенных.

– В девятнадцатую, к беспредельщикам, – посоветовал напарник. – Ночь как-нибудь перекантуются.

– Опустить могут, – засомневался дежурный. – Эти-то двое вроде как красные. В сопроводиловке написано: «Сотрудничали с органами охраны правопорядка».

– Да ничего с ними не случится, – махнул рукой напарник. – На них не написано, что сотрудничали. А если даже опустят, невелика важность. Петухом больше, петухом меньше…

– Назовитесь, – велел новоприбывшим сидящий по-татарски на нарах жилистый, с ног до головы растатуированный зэк. – Кто по масти? Как в нашу хату залетели?

– На малалэтке сыдэли, да, – робко отозвался Реваз Гаглоев. – Тэпэр на зону вэзут.

– Срок подошел, – переминаясь с ноги на ногу, добавил Сатана. – Вот и…

Дерзости и спеси ни в одном из них не осталось.

– А я их знаю, Жиган, – подался к растатуированному молодой парень с изуродованной ожогом щекой. – Это ссученные, на карантине сидели, из пацанов признания выбивали и сливали ментам.

– Н-нэправда, – запинаясь, попытался отовраться Реваз. – З-зачэм врошь? З-зачэм пурга гоныш?

– А ну ша! – прервал Жиган. – Говори, Паленый.

Парень с обожженной щекой шагнул вперед, рванул на себе робу.

– На гада божусь, – поклялся он, – ссученные это. Барабаны ментовские. Этого Зверем кличут. А этого – Сатаной.

– Слышал о таких бесах, – подтвердил кто-то у Реваза за спиной. – Паленый правду сказал.

– Вот как? – зловеще проговорил Жиган. – Как с ними поступим, братва?

Реваз Гаглоев отбивался до последнего. Сменилась уже третья пара зеков, в очередь насилующих перекинутого через шконку Сатану, а Реваз все еще не давался, дергался, распятый на полу, надсадно хрипел разбитым ртом.

– Да что с ним цацкаться, – решил наконец Жиган. – А ну…

Он примерился и ботинком вбил Ревазу переносицу в череп. Как его опускали, Зверь уже не чувствовал. Пришел в себя он на койке в медицинском стационаре. И долго, мучительно умирал на ней от необратимых последствий разрыва внутренних органов.

Вот уже который час Дюбель ворочался на шконке в холодной сырой камере штрафного изолятора. Он промерз до костей и стучал зубами – ветхое тонкое одеяло почти не давало тепла.

Забыться дурным кошмарным сном удалось лишь под утро. Дюбель метался на шконке, отбиваясь от полчищ мелких уродов, старающихся добраться до его горла. Они лезли и лезли, Дюбель давил их, отшвыривал, но уродов становилось все больше, и кто-то вдруг заорал в темноте, пронзительно и истошно.

Дюбель вскинулся, оторопело застыл. Крик не исчез вместе со сном, он бился в стены камеры и вонзался, вколачивался, ввинчивался в барабанные перепонки. Затем оборвался, словно кричащему в рот вогнали кляп, и Дюбель понял, что орал запертый в соседней камере Питон, а миг спустя по ладоням резануло вдруг острой болью.

Дюбель вскочил, шарахнулся к зарешеченному окну, лихорадочно затряс руками, пытаясь сбросить вцепившийся, вгрызшийся в них источник боли. Сверху что-то свалилось ему на шею, рвануло ее, впилось в затылок.

– Помогите! – отчаянно заорал Дюбель. – А-а-а-а-а-а-а…

Он метнулся к входной двери, поскользнулся на чем-то живом, быстром, злобно пищащем, рухнул на колени и пополз, из последних сил стараясь убежать, удрать, спастись от сотен растерзавших Питона и теперь добравшихся до него голодных подвальных крыс…

– Что это? – Полковник Лисичанский недоуменно придвинул к себе бумажный листок. – Ты чего, Лизавета, сдурела? У меня и так проблем полон рот, а тут ты еще.

Старшая медсестра поджала губы. Она была доверенным лицом начальника колонии много лет. Через нее с воли поступали в медчасть наркотики, она же отвечала за распространение, и выручку контролировала тоже она. Полковнику доставались пятьдесят процентов навара и сто процентов Лизаветиного пышного, ухоженного и умелого бабского тела. Заявления по собственному желанию начальник колонии никак от нее не ожидал.

– Я не сдурела, – смахнула прядь льняных волос со лба медсестра. – Знаешь, что он вчера мне сказал?

– Кто «он»?

– Придурок этот, Гаврилов. Чаша, мол, у меня до краев.

– Чаша? – Полковник привстал из-за стола. – А ну в подробностях!

Про чашу обмолвился покойный Никитенко. За пару часов до того, как его зарезали.

– Да какие подробности, – всплеснула руками Лизавета. – Рыло знаешь у него какое? То улыбается тебе, будто любимой женщине. А то такую морду состроит, что хоть рожай на пятом месяце. В общем, явился вчера, урод, уселся, рыло как у мертвяка. И говорит, из чаши, мол, твоей уже плещется. Жить, мол, хочешь? Я от страха едва не обделалась. Хочу, сказала. А кто, спрашивается, не хочет?

– Что за бред! – саданул кулаком по столешнице Лисичанский и уселся обратно в кресло. – Мало ли какой придурок что сказал. Их тут у нас шесть сотен, придурков. Что ж ты до сих пор не боялась?

– Да так, – повела плечами Лизавета. – Слухи ходят, что, кому он про чашу болтанул, тот покойник. Тех двоих, что в ШИЗО загнулись, хотя бы взять.

– Ясно, – полковник пренебрежительно фыркнул. – Ступай, Лизка, домой и ни о чем не думай. Больше ты этого Гаврилова не увидишь. Ступай, ступай. И заяву забери, нам с тобой тут еще работать и работать.

Выпроводив посетительницу, начальник колонии попытался сосредоточиться. Что-то очень похожее он слыхал от старинного приятеля и, можно сказать, коллеги, замначальника охраны в ИТК особого режима. С минуту Лисичанский пытался вспомнить, о чем именно рассказывал на недавнем сабантуе подвыпивший майор, не вспомнил и набрал номер.

– Да, была история, – пробасил в трубку майор. – Некий Кузьмин Кузьма Кузьмич, поступил за двойное убийство с отягчающими. Про чашу все какую-то нес. С виду фраер фраером, а побеспредельничал у нас тут изрядно, прежде чем…

– Прежде чем что?

Собеседник хохотнул в трубку:

– Да то самое. На погосте не побеспредельничаешь.

Полковник поблагодарил, разъединился и велел звать смотрящего.

– Ты кому покровительствуешь, Беклемишев? – взял быка за рога Лисичанский, едва Бекас переступил порог. – Кого пригрел, спрашиваю?

Смотрящий нахмурился.

– Я к нему уже третью неделю присматриваюсь, начальник, – буркнул он. – Это человек опасный, очень опасный. А может… – Бекас в упор посмотрел полковнику в глаза и отвел взгляд. – А может, и не человек вовсе.