– Итак, – наконец произнес он, – мы хотели, и мы это сделали, мой юный друг. (Это обращение он произнес странно, как одно слово – мой-юный-друг.) Мы с вами совершили рискованный прыжок, вы и я. Полагаю, что сейчас, когда вы вошли в эту комнату, у вас уже нет такого ощущения, верно?

– Я об этом не думал.

– Я тоже об этом не думаю. И вот теперь мы с вами варимся в этом соусе по самые уши. Что ж, я только три недели назад вернулся из Уганды, заехал по пути в Шотландию, подписал договор о сдаче своего имения в аренду. Довольно мило развиваются события, верно? Как это вас угораздило?

– Ну, это вполне созвучно с моей основной работой. Я журналист из «Газетт».

– Разумеется… вы ведь говорили об этом, когда представлялись там, в зале. Кстати, у меня есть для вас одно небольшое задание, если вы согласитесь мне помочь.

– С удовольствием выслушаю вас.

– Вы ведь не боитесь рисковать, не так ли?

– В чем заключается этот риск?

– Бэллинджер – он и есть этот самый риск. Вы что-нибудь слышали о нем?

– Нет.

– Ну что вы, юноша, где вы жили все это время? Сэр Джон Бэллинджер – этот джентльмен является лучшим спортсменом на севере страны. В молодые годы я мог обогнать его в скачках на ровной местности, но в преодолении препятствий он превосходит меня. В общем, ни для кого не секрет, что, когда Бэллинджер не тренируется, он сильно пьет – сам он называет это «проводить усреднение результатов». Во вторник он допился до галлюцинаций и с тех пор зол, как дьявол. Доктора говорят, что старина Джон будет в таком состоянии, пока не поест хотя бы чего-нибудь, но поскольку он лежит в кровати с револьвером на одеяле и клянется, что всыплет по первое число любому, кто к нему войдет, прислуга отказывается работать. Этот парень – крепкий орешек, да к тому же еще и очень меткий стрелок, но вы же не можете оставить победителя национального Кубка умирать таким ужасным образом, верно?

– И что же вы намерены предпринять? – спросил я.

– Ну, моя идея заключается в том, чтобы захватить его врасплох. Он может быть сонным и в худшем случае отразит нападение только одного из нас, тогда как второй одолеет его. Если бы нам удалось связать ему руки, а затем вызвать по телефону доктора с желудочным зондом[62], мы бы устроили Бэллинджеру шикарный ужин, который запомнился бы ему надолго.

Это новое, внезапно свалившееся на меня дело было довольно безрассудной затеей. Я не считаю себя особо смелым человеком. У меня ирландское воображение, которое рисует неизвестное гораздо более страшным, чем оно есть на самом деле. С другой стороны, вследствие своего воспитания я очень боялся обвинения в трусости и был в ужасе от возможности такого позора. Могу даже сказать, что я готов был бы сломя голову броситься в пропасть, как гунны[63] в книгах по истории, если бы кто-то усомнился в том, что у меня хватит на это мужества, и при этом руководствовался бы скорее чувством гордости и страхом, чем отвагой, которая служила бы здесь просто стимулом. И поэтому, хотя каждый мой нерв был натянут до предела от одной только мысли о человеке в комнате наверху, доведенном пьянством до безумия, я все же со всей беззаботностью, какую мне удалось вложить в свои слова, ответил, что готов пойти с лордом Джоном. Еще одно упоминание о возможной опасности только вызвало у меня раздражение.

– Разговорами тут делу не поможешь, – сказал я. – Пойдемте.

Мы оба поднялись со своих мест. Затем Джон Рокстон, тихо, доверительно посмеиваясь, пару раз похлопал меня по груди, после чего вновь усадил в кресло.

– Ну, хорошо, сынок, – вы выдержали испытание, – сказал он. Я удивленно посмотрел на него.

– Я сам заходил к Джеку Бэллинджеру сегодня утром. Он прострелил мне дырку в кимоно, – слава Богу, рука у него дрогнула, – но нам все же удалось надеть на него смирительную рубашку, и через неделю с ним все будет в порядке. Думаю, мой юный друг, это обстоятельство вас не слишком расстроило, верно? Видите ли, – строго между нами, – я отношусь к этой южноамериканской затее крайне серьезно, и если в путешествии рядом со мной будет компаньон, я должен быть уверен, что могу на него положиться. Поэтому я решил испытать вас, и, должен сказать, вы с честью вышли из этой ситуации. Вы ведь понимаете, что там все будет зависеть только от нас с вами, поскольку со стариком Саммерли с самого начала придется нянчиться. Кстати, а вы не тот самый Мэлоун, который, как ожидается, поможет Ирландии взять в этом году Кубок по регби?

– Да, но, вероятно, буду в резерве.

– Ваше лицо показалось мне знакомым. Как же, я был на стадионе, когда вы реализовали ту попытку в игре против Ричмонда[64]. Этот ваш рывок с уклонами был лучшим, что я видел за весь сезон. Я, по возможности, стараюсь никогда не пропускать матчи по регби, поскольку это самая мужская игра, какая у нас осталась. Но я пригласил вас сюда не для того, чтобы просто побеседовать о спорте. Мы должны договориться о нашем деле. Здесь, на первой странице «Таймс», есть расписание всех морских рейсов. На следующей неделе в среду отправляется пароход до Пары[65], и я думаю, что мы могли бы сесть на него, если вы с профессором успеете собраться к этому сроку. Прекрасно, с этим я все улажу. А как насчет вашей экипировки?

– Об этом позаботится моя газета.

– Вы умеете стрелять?

– Как средний солдат территориальных войск[66].

– О Господи, неужели настолько плохо? Вы, молодежь, не считаете нужным учиться стрельбе. Вы напоминаете мне пчел без жала, не способных защитить свой улей. И когда однажды кто-то придет, чтобы позариться на ваш мед, выглядеть вы будете весьма глупо. Но в Южной Америке вам придется пользоваться своим ружьем, потому что, если только ваш друг-профессор не сумасшедший и не лжец, мы до нашего возвращения можем встретиться с весьма необычными существами. Какое у вас ружье?

Он подошел к дубовому шкафу и распахнул дверцы. Перед моими глазами предстали сверкающие ряды параллельно стоящих стволов, напоминающих трубы в органе.

– Посмотрим, что я смогу выделить вам из своей батареи, – сказал лорд Джон.

Одну за другой он доставал великолепные винтовки, раскрывал их, звонко щелкал затворами, после чего ставил на место, нежно похлопывая на прощание, – так заботливая мать ласкает своих детей.

– Это штуцер-экспресс «Бленд»[67] калибра 577[68], – сказал Джон Рокстон. – Из него я уложил вон того большого парня. – Он кивнул наверх, на голову белого носорога. – Но еще каких-то десять ярдов, и тогда он добавил бы меня в свою коллекцию.

Надеюсь, что Гордона[69] вы знаете. Этот поэт воспевает коня и винтовку и при этом прекрасно управляется и с тем, и с другим. Вот еще одна весьма полезная вещица: калибр 470, телескопический прицел, выталкиватель гильзы двойного действия, дальность прицельного огня до трехсот пятидесяти ярдов. С этой винтовкой три года назад я воевал с рабовладельцами в Перу. Должен вам сказать, что в тех краях меня называли бичом Господним, хотя вы не найдете упоминания об этом ни в одном официальном документе. Бывают такие моменты, мой юный друг, когда любой из нас должен встать на защиту справедливости, иначе потом уже никогда не сможешь чувствовать себя честным человеком. Именно по этой причине я и устроил там небольшую войну. Я сам ее объявил, сам провел и сам завершил. Каждая из этих зарубок означает смерть одного убийцы рабов – довольно длинный получился ряд, верно? Вот эту, самую большую, я сделал, когда пристрелил в заводи реки Путумайо[70] их короля, Педро Лопеса. А вот это вам должно подойти. – Он вынул великолепную коричневую винтовку с серебряной отделкой. – Ложе хорошо отполировано, отличный прицел, пять патронов в обойме. Ей вы можете доверить свою жизнь. – Он вручил мне оружие и закрыл дверцы дубового шкафа.