Она вычислила этого чудака почти сразу, как он там появился. По едва заметным признакам, на которые кто-нибудь другой никакого внимания не обратил бы. Она обратила. Она вычислила его. И не старалась прятаться. Нарочно не задергивала шторы и ходила по дому у него на виду. Начни она прятаться, рассудила она, он полезет в дом. Зачем? Пусть смотрит из окон дома напротив. Пусть составляет для себя распорядок ее дня. Чтобы потом…

Чтобы потом, когда ему отдадут приказ, нажать на спуск, направив ствол ей в голову в самое удобное для них время. Она знала, что так будет. Знала, что ей не спрятаться от них. Они везде ее найдут. Везде! Поэтому и не пряталась. Не было смысла. Как не было смысла заметать следы и пытаться скрыться, выезжая на машине за ворота. Припаркованная метрах в пяти от ее ворот машина наблюдателей будет следовать за ней по пятам. Затем, где-то в центре, ее передадут другим наблюдателям, и уже те поведут ее. Потом еще одна смена караула и…

И когда она возвращалась, те, кто провожал ее от дома, уже были на месте. Однажды они настолько обнаглели, что даже помахали ей рукой сквозь ветровое стекло. Или ей показалось? Может, это было непроизвольной жестикуляцией? Стоило ли обращать внимание? Стоило ли обнажать свою наблюдательность?

Она кто? Правильно! Она глупая курица, унаследовавшая целую империю после смерти мужа! Глупая курица, от которой можно будет избавиться в нужный момент! Надо только этого самого момента дождаться. Она должна вступить в права наследования, а это – полгода после смерти мужа. А потом ее надо устранить.

Чтобы что? Правильно! Чтобы унаследовать уже после нее эту самую империю. А поскольку наследников у нее не было и назначить себе наследников она никак не могла, – ей просто этого не позволят, – то унаследовать империю должен был брат ее покойного мужа – Дмитрий Дмитриевич Дворов.

Три «Д», как называл его ее зверски убитый муж – Лев Дмитриевич Дворов. Называл с издевкой, вкладывая свой собственный смысл, который однажды открыл ей по секрету.

– Дурак, дерьмо, дебил! – выпалил он ей на ухо, когда они сидели в ресторане вместе с Димой, ужинали. – Вот кто такой мой братец, Стаська! Три «Д»! Дурак! Дерьмо! Дебил!..

Вроде и шептал негромко. И в ресторане было шумно. И Дима сидел не рядом. Но, кажется, он все услышал. Потому что тут же скомкал салфетку, швырнул ее Льву в лицо и сказал, что никогда ему этого не простит. Никогда!

Или он насчет чего-то еще ему так сказал? Они ведь перед этим о чем-то долго спорили, она не вслушивалась. И по телефону с домработницей говорила как раз в тот момент, когда они спорили. Вот поэтому так и не поняла, чего конкретно не простит Льву Дима: предмета их спора или того, что Лев так оскорбительно называл своего брата за его спиной?

Но ведь это ничего не меняло, правда? Льва теперь нет. Его зверски, до смерти мучили. Он умирал долго и страшно. И от этого было особенно тяжело. Лучше бы он умер быстро, сразу! Нет, нет, нет, лучше бы он вообще не умирал! Но раз уж так случилось, то лучше бы быстро, сразу.

Но еще тяжелее ей было жить с мыслью, что за смертью ее Льва стоит его родной брат. Это лживое мерзкое существо, первым примчавшееся к ней, чтобы сообщить ей об утрате. Это чудовище, разрыдавшееся у ее ног так искренне, так горько, что она ненадолго, пусть на какой-то час, но поверила в его горе. Этот дьявол, который не отходил от нее ни на шаг первые, самые страшные часы…

Потом стало еще хуже.

Недели через две после похорон адвокаты Льва почти открытым текстом заявили ей о том, что ее ждет в недалеком будущем. И настоятельно рекомендовали ей вести себя осмотрительно, быть умной и покладистой, поддерживать родственные отношения с этим чудовищем, чтобы не вызывать подозрений у представителей органов правопорядка.

Ей так велели адвокаты. Один не выдержал и сказал:

– Проживите нормально хотя бы эти полгода, отведенные вам контрактными условиями!..

По их рекомендациям, ей следовало принимать его в своем доме, ездить в гости к нему, улыбаться, делать вид, что верит словам сочувствия, делать вид, что она – глупая курица – ни о чем таком не догадывается.

И знать при этом, что это тройное, пардон, дерьмо, обложило ее со всех сторон наблюдателями.

Ей иногда казалось, что весь город наблюдает за ней! Куда она идет. С кем общается. Кому звонит. И кто звонит ей.

– Господи-ии… – выдохнула Настя, уставившись на книжную обложку пустыми, холодными глазами. – Скорее бы уже…

Ее убьют. Она знала, что ее убьют, как только она вступит в права наследования и напишет завещание в пользу Димы. А она обязана его написать. Это тоже сказали адвокаты.

– Семейное дело не должно переходить к третьим лицам. Вдруг вы выйдете замуж? Да и Дмитрий Дмитриевич слишком много вложил в империю, чтобы потом работать на кого-то еще!

– Но я могу оформить в его пользу дарственную, – слабо возражала Настя, в голове у нее тогда все кружилось.

– Не можете, – поджимались узкими линиями адвокатские рты. – Лев Дмитриевич составил ваш брачный контракт таким образом, что унаследованный вами бизнес в случае его внезапной кончины не может быть продан, подарен, поделен и так далее. Вы хоть читали брачный контракт, Анастасия Сергеевна, когда выходили замуж?

– Нет, – качала она головой и плакала.

Какой контракт?! Какие, к черту, условия?! Она любила Льва всем сердцем! Она верила ему! Она не собиралась с ним разводиться. Не собиралась ему изменять. Не собиралась потерять его через два года после свадьбы!

Она беззаботно смеялась, помнится, подписав все страницы в трех экземплярах, которые услужливо ей подсовывали адвокаты Льва. За каждым ее плечом стояло по одному, зорко наблюдая за соблюдением процедуры.

Подписала и забыла. И просто беззаботно была счастлива все эти два года. Семьсот тридцать дней безоблачного счастья.

– Господи-ии… – снова прошептала Настя.

На книжную обложку неожиданно упала слеза, потом вторая, третья. Книжный глянец поплыл перед глазами, название книги крупно вздулось.

Интересно, подумала она, а наблюдатель, засевший в соседнем доме с биноклем и прибором ночного видения, видит ее слезы? Догадывается о причине ее слез? Или равнодушно рассматривает ее шею, примеривая на ней свои пальцы?

Она вздрогнула – то ли от мыслей о неминуемой смерти, то ли от странного звука с улицы. Быстро вытерла глаза ладонью, потом прошлась кухонным полотенцем по книжной обложке.

Нельзя показывать свою слабость. Нельзя обнажать свой страх. Если ей и суждено умереть, она умрет достойно. Да!

Мобильник, который она всегда оставляла на подоконнике, все больше для наблюдателя, чтобы он в бинокль смог рассмотреть, кто ей звонит, неожиданно завозился и тренькнул. Пришло сообщение. Интересно, от кого? Ей чаще звонили. Писал обычно Лев, когда долго отсутствовал дома, или когда задерживался, или когда скучал. Мог написать такое! Ей становилось немного стыдно от прочитанного.

– А вдруг кто-то еще прочтет, Лёва! Так нельзя! – возмущалась она, но скорее несерьезно, когда он возвращался.

– Пусть завидуют! – шептал он ей, прижимая к себе. – Пусть завидуют моему счастью!

– Нельзя, тс-сс…

– Чего нельзя?

– Нельзя, чтобы наше счастье стало предметом зависти. Нельзя! – пугалась она суеверно. – Его так можно сглазить!

– Предрассудки, Стаська! Все это предрассудки!..

И все же сглазил. Сглазил их счастье. Не уберег. Не уберег себя. Не уберег ее. Погиб сам. И ее скоро убьют.

Непрочитанное сообщение напомнило о себе, повторно тренькнуло. И Настя нехотя полезла из-за стола.

Писал Дима. Зачем? Мог бы и позвонить. Может, все же стыдно слышать ее голос? Может, все же корчится в муках совести, когда слышит ее голос?

Лаконичное «как дела» ее взбесило так, что она не сдержалась и принялась тут же набирать ответ.

«Мне мерзко, гадко, страшно! Мне одиноко так, что выть хочется! Я потеряла любимого человека! Я нахожусь под наблюдением! Под твоим наблюдением, сволочь!»